А потом, под вечер, я вышел на трупы наших. Кружились мухи, на ветках каркало ожиревшее воронье, стояла невероятная вонь, сладковатая.
Я поднялся на бугор. На его вершине лежали цепью немцы. Их почему-то не захоронила похоронная служба. Валялись каски, коробки. Стараясь не вдыхать запаха трупов, я нагнулся, взял двумя пальцами автомат, оттащил в сторону, долго обтирал травой. "Шмайзер" удачливо ложился в руку. Фрицы умели делать оружие. Но я не умел стрелять из автомата.
Я стал изучать автомат. Легко догадался, как отстегивается и пристегивается магазин. Взвел затвор. Теперь осталось нажать на спуск…
За горизонтом садилось солнце. Я подошел к подбитому немецкому танку метров на пятьдесят, прицелился и нажал…
В руках забилось, забились смерть и жизнь. Вражеская смерть и моя жизнь. Я не мог отпустить спусковой крючок.
И тогда появились трое. Они возникли сзади.
- Перестань шуметь! - сказал один. У него тоже был немецкий автомат. Он был в форме старшего лейтенанта, второй в штатском, в расшитой косоворотке и пиджаке, третьей оказалась женщина. Я понял, что они не враги. Женщина была повязана платком. Глаза. Может быть, они голубые, может, зеленые, карие, вокруг них были черные круги, и глаза казались черными. Она смотрела мимо меня, в степь.
- Где взял оружие? - спросил старший лейтенант.
- Там, - махнул я в сторону бугорка, на котором лежала, скошенная пулеметной очередью, наступавшая цепь немцев.
- Пойду посмотрю, - сказал старший лейтенант.
- Дай сюда! - протянул руку мужчина в штатском.
- Не дам, - ответил я.
- Это не игрушка. Он для дела пригодится, - сказал мужчина.
Я протянул автомат. Мужчина взял, отстегнул пустой магазин, вставил заряженный и протянул женщине.
- На, Зинаида, теперь не голые руки.
Женщина перевела взгляд на автомат, взяла его и стала гладить, как ребенка.
Я не расспрашивал, кто они такие, они не расспрашивали меня, кто я такой. Мы расположились за танком. Мужчина разложил из сухого бурьяна жаркий и бездымный костер. В котелке вскипел кипяток. Разлили в кружки.
- Получай в обмен. - Мужчина протянул тесак. - Домой пробираешься, хлопец? С окопов? С оборонных работ?
- Ага, - соврал я.
Пришел старший лейтенант, обвешанный оружием. Он несколько раз ходил на бугор. Потом копал в низинке яму, складывал туда автоматы, гранаты. Выровнял место.
- Запомнил? - спросил мужчина.
- Найдем, - ответил старший лейтенант.
Поужинали немецкими консервами. Сардины в плоских банках, галеты, телятина в желе. И я заснул.
Мы шли ивняком вдоль реки. Речка почти пересохла, белела отмелями, чуть дальше - вытянулась проселочная дорога. Мы шли на юг. Нога побаливала. Я боялся отстать.
Взрослые уходили все дальше и дальше. Я понимал, что не нужно окликать их. Я и так связывал их движение. Я был обузой. Пацан. Да еще хромой. И если бы нога не болела, они бы тоже не взяли с собой. К тому же, я пробирался в Пятигорск к бабушке. Жалко, автомат отобрали. Ничего, найду. Добра много в степи.
Я видел, как мужчины и женщина, пригнувшись, побежали к дороге, потом я потерял их из виду. Кто-то двигался по дороге. Я это понял по пыли и каким-то странным отрывистым звукам. Пыль вилась вдалеке, и хотя не видно было, кто двигался, пыль предупреждала: опасность.
Я тоже пробрался к дороге, залег в кустах. По дороге двигалось шествие. Впереди подвода. На ней задом наперед широкое старое кресло. В кресле сидел фриц с автоматом наизготовку. Он сидел с засученными рукавами, ему было жарко. У его ног сидел второй фриц, в майке, совсем по-домашнему. Фриц в майке учился играть на балалайке, подбирал какую-то незнакомую мелодию. Терпеливо, сосредоточенно ударял по струнам. Видно, подобрать мелодию было трудно, но трудности не пугали новоявленного балалаечника, он с настойчивостью, достойной зависти, дрынчал на треугольном инструменте. Ветер донес рваные звуки. Рядом с подводой шел человек в форме красноармейца. Шел важно, держал на вытянутых руках вожжи, точно ему доверили невесть какую почетную задачу. За подводой, молотя пыль, брели человек пятнадцать пленных. Понуря голову, по четверо в ряд, с ног до головы покрытые пылью. Позади колонны, на некотором расстоянии, чтобы пыль успело отнести в сторону, ехала еще подвода, и на ней сидели еще два фрица. Я понял, что ребята были без оружия, измотанные боями, отступлением, и я знал также, что их ожидало - вагон, прицепленный к составу со скотом.
Потом я видел, как кустами бежал старший лейтенант. И когда подвода с фрицем на кресле подъехала, ударил автомат, ему ответили два автомата в конце колонны. Фриц сковырнулся с кресла, зазвенела балалайка. И все! Только лошадь рванула, а тот, наш, не выпуская вожжей, побежал за возом, но лошадь упала и забилась - ее нечаянно подстрелил старший лейтенант.
И все!
Я глядел на убитых фрицев. Жалости не было. Лицом в пыли лежали убитые. Для меня они не были людьми, как и я для них. И дело не в том, что когда они были живые, говорили на другом языке. Моя жизнь, мои чувства, мое восприятие не имели ничего общего с их жизнью, с их чувствами, с их восприятием окружающего мира. Я глядел на них, как на железного Петлюру в тире дяди Анастаса. И еще я понял, что разучился плакать.
Пленные сбились в кучу. Мы вывалились из кустов. Старший лейтенант бросился к убитым, схватил оружие и протянул возчику, а тот, вскинув руки, попятился и закричал:
- Нет! Нет! Не надо! Я ни при чем! Я тут ни при чем!
- Ты что, подлюка? - пошел на него старший лейтенант. - В холуях оказался? Уже холуй? Уже перелицевался?
- Они меня заставили! Я не сам! - верещал возчик. - Я ни при чем.
И только теперь пленные сообразили, что их освободили. Поднялся шум. Нас обнимали, тискали, целовали.
- Братва! Спасибо! Товарищи!
- Что ж, не могли сами передавить? - спрашивал старший лейтенант.
- У них автоматы… Они обессиленных стреляли.
- Известное зверье! Куда вас вели?
- Кто его знает.
- Нужно уходить.
- Успеется. Уйдем.
- Слышу очередь…
- Дайте оружие!
- Теперь в руки не дамся!
- А где наши? Где фронт? Кавказ взяли?
- Никогда им Кавказа не видать.
- До Кавказа дошли. Где она, Россия?
- Где? - сказал мужчина в косоворотке. - Вот она, - он ткнул себя в грудь пальцем. - И ты - Россия. Пока живы… Если каждый из нас убьет хотя бы по одному фашисту, то от них мокрое место останется.
- Голыми руками…
- Оружие добудем. Кое-что припасли. Достанем.
- Надо к фронту.
- Пусть решает каждый.
- Большой группой не пробиться. Разбиться по двое, по трое.
- А куда пробиваться? Мы Эльбрус видели. У них заставы, почти у гор.
- Значит, нужно обходить заставы.
- Где сейчас фронт?
- Кавказский хребет им не преодолеть.
- Тоже правда. Я остаюсь здесь с вами, если винтовку дадите.
- Сам добудешь.
- А это что за гнида? - вспомнил про возчика старший лейтенант.
- Лебезил… Услуживал… - ответили бойцы.
- Я никого не выдавал, - завопил возчик. - Я конюх.
- Правда, - подтвердили бойцы.
- Предал себя, будет предавать и других, - сказала женщина.
Может быть, это и есть та черта?.. Предавая себя, предашь всех.
Я подходил к Пятигорску в темноте. Даже собаки не лаяли. Подумалось, что ошибся дорогой, и занесли ноги невесть куда. Мой город был иной…
И все же я пришел к нему, к веселому городу Пятигорску. Казалось, что на город навалился огромный паук, распластался в теплой августовской ночи, раскинул лапы, хваткий и ненасытный. Испуганно светились редкие огоньки, точно вспыхивали глаза паука и гасли - паук не хотел спугнуть очередную жертву.
Я свернул с дороги, пошел тропкой в обход Армянской церкви. Я уже имел опыт и знал, где может стоять часовой или топтаться патруль. Схватить меня не схватят и патрона пожалеют, а по шее отвесят со всего маху, вроде бы: "Будь здоров, школяр!" Это запросто.
Начались дома. Они замерли в садах, затаились. Сады черные, голые… В это лето объявились гусеницы. То ли вовремя не опрыскивали деревья специальными растворами, убивающими вредителей, то ли выстрелы спугнули грачей, синиц, малиновок, но гусениц расплодилось видимо-невидимо. Они обволокли противной белесой паутиной яблони и груши, тутовник и сливы, и ветки деревьев качались на ветру, черные и голые, как печные трубы на пожарищах.
Чем ближе подходил я к Ярмарочной, тем сильнее страх сдавливал мое сердце…
Я с трудом сообразил, что давно иду по Ярмарочной. Это была она… и не она. Если бы на табличках, приколоченных к домам, было написано какое-нибудь "Геббельсштрассе", я бы проскочил ее, не заметив.
Где же ребята? Они до темноты сражались в альчики или гоняли футбол. Где жители? Они вечерами выносили из домов скамейки, садились у ворот и судачили, лузгая жареные семечки. Я презирал их за это, а теперь, увидев, обрадовался бы до слез. Улица точно вымерла. Лишь внизу, от Цветника, доносилось глухое буханье - играл духовой оркестр.
Все притаились, все спрятались. Окно в каждом доме не доверяло другому окну, и дома нахохлились, точно боялись, что соседний дом подслушает, о чем думают в его чреве жильцы.
Стукнула калитка - я вошел во двор. Во дворе тоже никого не было. Лишь светилось наше окно.
Я осторожно подошел к нему. И долго стоял, не осмеливаясь заглянуть. Я боялся, что умру от любви, увидев бабушку.
И я заглянул…
И заорал от боли.
За нашим столом сидел усатый дядька. Он читал при свете керосиновой лампы любимую бабушкину книгу "Война и мир".