- Вам здесь, в четыре глаза, я скажу: "да, это правда". А в своем приказе я написал: "это - чудовищная ложь"… Участие военспецов в нашей работе является делом жизненной необходимости. Мы отлично знаем, что огромное большинство кадровых офицеров не изжило и не изживет никогда старой психологии. Но мы плюем на психологию! В нашем строительстве армии они - только материал. Когда у нас будет достаточно своих красных командиров, мы выбросим кадровых офицеров, как паровоз выбрасывает отработанный пар. Выбросим или раздавим. Но для этого нужны годы, понимаете?.. Пока же мы заставляем их служить - террором, страхом, безвыходностью положения, выгодой, доверием. Да, да - даже доверием - вот вы этого не понимаете - какая мягкая соломка для готовых упасть - доверие… Вы говорите - "предают". Ну да, предают! Но если спросить, что до сих пор причинило нам больше вреда - измена бывших кадровых офицеров, или неподготовленность новых наших командиров, так я вам скажу, что последнее.
Нарком говорил резко и смотрел на Гройса сквозь пенсне слегка прищуренными глазами, придававшими его лиду выражение покровительственное и слегка презрительное. Это чувствовал Гройс, и это его обижало, но отделаться от своего смущения он не мог. Хотя партийный стаж его был выше, чем у наркома, а заслуги… Гройс вообще считал в глубине души весь совнарком "шарлатанами", а себя незаслуженно обойденным.
- Позвольте, однако, товарищ, вернуться в плоскость конкретных фактов. Измена командарма, хотя нет прямых доказательств, теперь уже не подлежит никаким сомнениям. И…
- И тем не менее командарм N-ой красной армии не может быть обвинен в измене.
Гройс привскочил в кресле и приоткрыл даже рот от изумления.
- Я извиняюсь, товарищ нарком, но я начинаю вас уже не понимать совсем.
- Не понимаете? А как отозвалось в армии предательство Григорьева, Миронова, Котомина, Носовича, Все-володова и других, вы не знаете? А что говорят красноармейцы, вы не слышали? Почему пала Полтава? "Предали, говорят, нас в штабах подкупленные командиры…" Почему пал Харьков? На это вам отвечают наши старые приятели, левоэсеровские авантюристы Саблин, Муравьев и другие, в своем воззвании красноармейцам: "Стоит ли вам проливать свою кровь, когда вас предают… Гоните же в шею своих командиров-назначенцев, гоните в шею офицеров и генералов". Вот! Вы понимаете, чем это пахнет? Что будет, если мы останемся совсем без командиров? Или, может быть, скажете, заменить их комиссарами?
- Положим-таки, более тонкая штука ведение всего государственного механизма, однако…
Нарком перебил. Глаза его смотрели поверх пенсне зло и жестко.
- На это я вам, товарищ Гройс, вот что скажу: только Люди с невежественным самомнением могут думать, что рабочая власть может преодолеть буржуазный строй, не учась у буржуазных спецов.
Гройс вспыхнул и громким, свистящим фальцетом крикнул:
- Значит, пусть командарм продолжает нас предавать со всем нашим пепелищем белогвардейцам?
- А это другое дело.
Лицо наркома было снова непроницаемо спокойно. Продолжал, отчеканивая слова:
- Кто попытается использовать свой командный пост в целях контрреволюционных, тот, согласно решению 5-го съезда советов, карается смертью. И это дело компетенции комиссаров.
- Ну, так я же не то же самое говорю? Я с первого же слова сказал, что надо предать командарма военному трибуналу…
- И тем не менее повторяю вам - командарм не может быть обвинен в измене.
Гройс подумал: "Ведь он же издевается надо мной…" Встал красный и злой.
- Извиняюсь, товарищ, но…
- Извиняюсь, товарищ, но меня ожидают еще два доклада. До свиданья!
Гройс вышел в коридор, остановился у окна. Душила злоба к наркому и презрение к самому себе: "Не сумел достойно ответить этому выскочке". Теперь только приходят на ум реплики - такие едкие и остроумные, но поздно. "Что за странный разговор, однако! К чему это он вел?" В мозгу комиссара, как на валики фонографа, развертывалась вновь вся их беседа с наркомом, и вдруг острая догадка мелькнула как молния. Мелькнула и осветила… "Так вот в чем дело!.. Ну да, конечно…"
Через несколько минут комиссар Гройс стучал опять в дверь наркома.
- Извиняюсь…
- Ну?
- Могу я обратиться доверительно к вашему врачу? Нарком смотрел пристально, но глаз его Гройс не видел - отсвечивали стекла пенсне. Показалось, однако, что у толстых губ наркома, под темными усами змеилась улыбка.
- Пожалуйста.
- Еще один вопрос, товарищ. На него можно вполне положиться?
- Вполне.
* * *
Командарм не пошел в столовую. Приказал подать себе обед в купе. Опостылело смотреть на лица окружающих - одни вызывающие, наглые, другие - растерянные, смущенные. Хотелось побыть одному, никого не видеть и сосредоточиться. Нужно что-то вспомнить и обдумать, что-то очень важное… Но мысли расплываются… Появились, было, образы - близкие и милые… Словно острым резцом провели по сердцу… И тоже уплыли, утонули в бездонной пустоте, в тяжком томлении духа…
"Будь что будет…"
Машинально ел, не глядя на блюдо. В коридоре послышался шум и разговор - приехал комиссар. Через несколько минут дверь открылась. Вошел Гройс.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте. Какие новости?
Гройс без приглашения развалился на кожаном диване.
- Ничего особенного. Приехал нарком. Ну, вы же знаете его: вечно чем-нибудь недоволен. Между прочим, он без скрежетания зубов не может говорить о плане нашей последней операции. Что вы на это скажете?
Комиссар уставился сверлящим взглядом в командарма, но ничего не мог прочесть на его спокойном, застывшем лице.
- Все зависит от взгляда.
Несколько секунд длилось молчание, тягостное для обоих. Глаза Гройса потухли и беспокойно бегали по сторонам. На лбу налились синие жилки; стоило большого напряжения, чтобы удержать ходящие, непослушные челюсти. Нервным движением вынул портсигар, но долго не мог открыть его. Сунул опять в карман.
"Что он так волнуется…" - подумал командарм. - Товарищ командарм, вы прочли белогвардейскую газету?
- Да.
- Так давайте ее мне, я не успел всю пробежать. Командарм прошел в соседнее купе-спальню и принес номер газеты. Гройс взял и, ни слова не говоря, вышел.
В салоне стало как будто легче дышать. Есть больше не хотелось. Командарм допил начатый стакан содовой воды. "Фу, какой вкус отвратительный… Или это только кажется?" Встал, подошел к карте. Стал присматриваться, но глаза точно застилало туманом. "Что это?" Словно расплавленный металл потек вдруг по всем внутренностям. Обжег лютой болью. Горло сжалось. Ноги подкашивались. Командарм сделал шаг и упал на пол. Ноги и руки стали подергиваться судорогой. К горлу подступил клубок, жег, душил и извергался на лицо, на рубаху, на пол зловонной жижицей.
Он хотел крикнуть и не мог. Сквозь стиснутые зубы вырывались хриплые стоны и замирали тут же в четырех стенах салона. Извиваясь тяжелым телом, скользя руками по мокрому, загаженному полу, он пополз к дверям. Из запекшихся губ вновь вылетел стон. Должно быть, услышали… Быстрые шаги… Дежурный пробовал открыть дверь, но она не поддавалась, придавленная телом командарма… Нажал плечом, толкнул сильнее. Еще и еще. Просунулся наконец в образовавшуюся щель. С большим трудом подтащил тяжелое тело к дивану и взвалил на него. Бросился из вагона за помощью и у самых ступенек столкнулся с Гройсом…
- Товарищ комиссар, несчастье!.. - Он стал быстро и сбивчиво рассказывать…
- Вы говорите судорога и блевает? Так это же ясно - молневая холера. Бегите сейчас же персонально за доктором…
Повысил голос:
- И скорее! Вы мне ответите, если будет поздно. Комиссар сам только что отправил штабного врача вместе с квартирьерами на новую стоянку штарма… Войдя в вагон, Гройс запер дверь на ключ. Прошел в салон. На диване метался и глухо стонал командарм. Гройс почувствовал, как по лбу у него ходят мурашки, сердце стучит быстро и неровно, и внутрь его заползает острая жуть… "Пустяки, что за буржуазная сентиментальность!"
Командарм открыл глаза, полные ужаса и ненависти. Прерывающимся голосом, сквозь хрип и спазмы, сказал:
- Га-ди-на… Ты… твое… дело…
- Что значит мое, когда это дело революционного правосудия. Но не в этом дело. Мне нужно, чтобы вы сознались в вашей измене. Слышите? Все равно ведь конец…
- Га-ди-на… У-ми-ра-ю… Ес-ли… со-вести… свя-щенни-ка… пос-лед-нее…
У Гройса мелькнула мысль: "Попу сознается…"
* * *
Робко вошел сельский священник, прижимая к груди дароносицу, словно защищая святыню от кощунства. Поклонился человеку, стоявшему у окна… На душе было тревожно: "Не для надругательства ли позвали?" Но нет. Взглянул на диван: кончается жизнь. Это он мог определить безошибочно: скольких пришлось проводить на своем веку в горние селения!.. Развернул сверток с крестом и епитрахилью, зажег восковой огарок. Стал, было, приготовлять Святые Дары, но показалось, что поздно уже. Подошел к дивану и начал читать отходную:
- …Благословен Бог наш… Приидите, поклонимся… Каплям подобно дождевым, злии и малии дние мои… исчезают уже, Владычице, спаси мя… В час сей ужасный предстани ми помощнице непоборимая… Извести Твою милость чистая, и бесовския избави руки: яко же бо пси мнози обступиша мя… Помилуй мя, Боже, помилуй мя…
Командарм лежал покойнее. Тело уже немело, только изредка поводила его легкая судорога, и мучительная икота подымала толчками грудь. Попытался поднять руку для крестного знаменья и не смог С закрытыми глазами тихо, но внятно повторил за священником:
- По-ми-луй мя Бо-же…
Священник повернулся к человеку, стоявшему у окна: