- О, гораздо хуже, ваше высочество. Наш граф Бристоль осмелился самым чудесным образом встать со смертного одра. Елизавете не оставалось ничего другого, как из опасения перед его местью выйти замуж за герцога Кингстона, который, кстати сказать, был очень намного старше неё. Не скажу точно, но ему было далеко за семьдесят, если не все восемьдесят. Короче говоря, супруги прожили в браке всего четыре года - вполне сходная цена за то, чтобы стать единовластной владетельницей колоссальных богатств и превосходного титула герцогини Кингстон.
- Елизавета Чудлей всё-таки достигла своей цели.
- О, да, ваше высочество, но в свои 53 года.
- Как, ей целых пятьдесят три? Какая жалость!
- И ещё наследники герцога опротестовали завещание.
- Они могут его выиграть?
- Как оказалось, нет. В завещании герцога Елизавета предусмотрительно названа своим девичьим именем - Елизавета Чудлей. Теперь речь в суде может идти только о титуле.
* * *
Во дворце радость - а как бы иначе? Граф Григорий-Григорий возвращается. Из Москвы. С великою победой: и москвичей-бунтовщиков усмирил, и чуме конец положил. Герой, одним словом.
Марья Саввишна ног от радости под собой не чует. Не догадалась ещё: ни к чему это для государыни. Дай срок, разберётся. Пока только обрывки рассказов ловит, как это оно в Первопрестольной было. У государыни спрашивать не решается: вдруг не угодит, а к месту словечко непременно вставить надобно.
Кто её знает, откуда чума в Москве взялась. Догадки одни. Кто на Турцию грешит: оттуда завезена. И будто бы на Суконный двор, что у моста за Москвой-рекой, - с шерстью. От одного человека хворого такая беда не разошлась бы. А тут в 1771 году за январь-февраль на Суконном дворе сто тридцать человек померло.
Начальство московское скрыть от императрицы потщилось. Говорить про болезнь говорило, да так всё - между прочим. Навалилась беда настоящая к концу лета. Тут уж не одни суконщики - весь город затрясся, с августа так и пошло людей косить. А начальство опять молчок. В городе еле покойников успевают на погостах хоронить. Те, кто их привозят, на следующий день в горячке сваливаются.
Ведь так сказать страшно. Более года чума бушевала. Ни тебе помощи лекарской, ни порядка никакого. К марту 1772-го по одной Москве шестьдесят тысяч перемерло, а по России и вовсе - семьдесят пять тысяч.
Государыня в отчаянии: что делать, с какого конца к беде подступиться? А тут ещё преосвященного Амвросия чернь смертно побила за то, что не дал к образу чудотворному прикладываться - от заразы. Граф Григорий Григорьевич вскипел весь. Дай, мол, государыня, мне власть безобразиям этим конец положить. Государыня засомневалась: куда ему - не лекарь, в болезни ничего не понимает. Сказал как отрезал: рука тут железная нужна, солдатская. От лекарей, матушка, сама видишь, проку никакого. Отпусти, чтобы большей беды не случилось. Чтоб тебе порухи не иметь.
Марья Саввишна каждое словечко помнит. Разладилось уже в те поры что-то у государыни с графом. Иной раз подосадует государыня, иной из терпения выйдет. Одно понятно: надоедать человек стал.
Может, и граф Григорий Григорьевич то же приметил, что так рваться к делу стал? Рассчитал - справится, государынину милость сполна вернёт. Да нешто за службу любят?
- Сам вызвался, а ехать всё же в душе опасался. О графе Бобринском вспоминал. Наталью Григорьевну пожелал видеть, в Смольный поехал. А для благопристойности нескольких девочек гостинцами одарил, особо Катеньку Нелидову обласкал - государыне больно её игра на театре по сердцу была. Наталье Григорьевне фермуар тогда бриллиантовый пожаловал, у начальницы института оставил. Катеньку Нелидову не обидел: набор изумрудный подобрал. Что серёжки, что пара браслетиков, что кулончик преотличный.
Не один был - с ним братец Алексей Григорьевич и в Смольный, а там и в Москву отправился. Посетовала тогда государыне: за соколов наших боязно. Государыня поглядела так странно как-то, усмехнулась: "Ничего, Марья Саввишна, болезнь-то уже на убыль пошла. Бог милостив, воротятся оба со славою".
Потом уж государыня велела гравюру такую вырезать: оба братца в Москве в чумное время. Алексея Григорьевича тоже обидеть не пожелала. Мне тогда, что за обоих графов душой болела, показала.
А если греха на душу не брать, полютовал граф Григорий Григорьевич в Москве, ещё как полютовал, страх вспомнить.
На преставление престола и евангелиста Иоанна Богослова в старую столицу въехал. С ходу огнём и мечом разбираться стал, так что дворец Лефортовский, где по-первоначалу остановился, москвичи тут же ему и подпалили. Головинский дворец. Сразу со всех концов.
Сам по больницам ходил, с больными разговаривал. И впрямь заразы никакой, как заговорённый, не боялся.
Только как государыня узнала о его розыске, через месяц велела в Петербург ворочаться. Сказала тогда: убьют его, как есть прикончат. Пусть уж все казни после его отъезда из Москвы состоятся.
Всё равно замешкался Григорий Григорьевич, в розыске своём останавливаться не стал. Одно государыне накрепко обещал, что расправ с москвичами до отъезда его не будет.
Так и вышло. На апостола и евангелиста Матфея из Первопрестольной выехал. От карантина шестинедельного в Торжке государыня графа освободила. Не испугалась, голубушка, что заразу к ней привезёт. Чествовать решила со всяческою пышностью. В Царском, по дороге в орловскую Гатчину, велела ворота триумфальные преотличнейшие соорудить. Медаль памятную выбить. Стихотворец знаменитый Василий Иванович Майков надпись сочинил: "Орловым от беды избавлена Москва".
А на Введение во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии состоялись московские казни. Виселицу поставили на месте убийства преосвященного Амвросия. И повесили на ней Василия Андреева и, помнится, Ивана Дмитриева как главных зачинщиков недовольства против преосвященного. Ещё двоих граф Григорий Григорьевич приговорил, но с тем, что висеть одному, Господь ведает, по какому такому выбору.
Остальным шестидесяти, в убиении повинным - а были среди них и купцы, и дворяне, и дьяки, и подьячие, и крестьяне, и солдаты, - всех нещадно кнутом бить до полусмерти, ноздри вырезать и на вечную каторгу в Рогервик сослать.
И детям досталося - их сечь розгами солдатским манером. Тем же, что мнимое чудо огласили, ссылка навечно на галеры с вырезанием ноздрей. На день Введения во храм Пречистой нашей...
Ничему государыня не воспрепятствовала. Только перед отходом ко сну как-то молвила: не знала, какой зверь в Грише кроется. Ведь вот не один пуд соли съешь, а всё чужая душа потёмки. Кажется, нипочём более на ночь с ним не останешься. Что ж, и не собиралася.
Через две недели после казни пугачёвской государыня в Москву прибыла. Тогда-то и приказала в честь и память побед над турками заложить путевой дворец за Тверской заставой, на землях Высоко-Петровского монастыря. Над турками! О чуме словом не обмолвилась.
* * *