Глава II
В зависимости от природы человека голова его во время пьяного веселья либо тяжелеет, либо воспламеняется. Так было с нами к концу празднества.
Столы были составлены калонами в форме полумесяца. Мы сидели тесно на скамьях, на центральном месте - Апроний, герой праздника. По правую свою руку он посадил меня, по левую - старшину наших центурионов, почти старика. На дальних концах теснились субцентурионы, они ссорились и бранились, точно детвора. Многим из них едва перевалило за двадцать. Но у одного лицо было обветрено, не по годам морщинисто. Это был младший офицер, недавно получивший офицерский чин после пятнадцатилетней службы, он держался с большим достоинством, чем его сверстники.
Несмотря на то что полог палатки регулярно откидывался, пропуская сновавших туда-сюда калонов, мы задыхались от жары. Кто-то уже распустил пояс своей туники, кто-то зевал во все горло, кто-то отрешенно смотрел перед собой. Девицы переходили из рук в руки. Их лица обезображивали безумные улыбки, они отпускали сальные шуточки. Одна из них, очень красивая и стройная, отпивала от каждого кубка и всякий раз громко взвизгивала, когда ее хватал какой-нибудь центурион. Почти все они отчаянно отбивались и бранились на все голоса, но их жалобы только разжигали страсти: воины еще не пресытились ими; это был последний набор девиц, обеспеченный маркитантами. Среди них, однако, были гордячки, с вызовом смотревшие в раскрасневшиеся физиономии легионеров. Пожалуй, они видели в этом грязном застолье, в этом разврате символ римской власти. По столу были разбросаны куски мяса и хлеба, опрокинутые кубки, скатерть пестрела от винных и жирных пятен. Безмолвные, но расторопные калоны бегали между нами с амфорами в обнимку, поднимая с земли упавшие кубки. Одна девка, которую слишком грубо сдавил легионер, попробовала сбежать. Калоны вернули ее, таща за густую светлую косу. Тот же легионер снова схватил ее волосатыми руками и прижался своими толстыми губами к ее трепетному рту, затем одним рывком разорвал ее тунику, обнажив нежное тело. Это вызвало сумасшедший смех за столами, молодых чрезвычайно забавляла эта сцена.
Описывая все это, моя дорогая Ливия, я далек от восхищения; наоборот, еще раз скажу, что мне подобное веселье всегда было малоприятно. Я хотел, чтобы ты знала обо мне правду, так же как и о том, насколько непохож легендарный образ легионера на его настоящее лицо.
Апроний, разгоряченный вином, стукнул по столу кулаком. Старшина крикнул:
- Он будет говорить!
Опершись о его плечо, трибун с трудом привстал и поднял кубок, облив меня при этом его содержимым, и сказал торжественным голосом:
- Я пью за Цезаря!
- За Цезаря! - подхватили сидящие. - И за твое здоровье, трибун! За успех нашей кампании!
- Она будет победоносной, друзья… Еще один год и… мы вернемся на родину. У нас будут другие женщины… А эти варварки… У них красивые ляжки, белая кожа, мы, конечно, любим их, друзья… мы…
- Да здравствует Апроний!
- Через год… не более… мы выйдем на Священный Путь… мы пойдем по нему с триумфом!..
- Это при условии, - выкрикнул вдруг старшина, - что Галлия встанет на колени.
- Замолчи!
Но вино развязало язык старику:
- Вы не представляете, как обширна эта Галлия, друзья! Их здесь тысячи, и тысячи, и еще много тысяч…
- Тем лучше, - проворчал воин с жестким ежиком на голове, - долгие походы омолаживают кровь.
- Они укрепят твои старые кости, - прибавил другой, скулы которого стали от выпитого фиолетовыми.
Апроний покачивался, стоя рядом со мной, точно дерево под порывами ветра. Он покусывал бороду и яростно округлил глаза. Я помог ему сесть. Старый кривляка же продолжал говорить, яростно жестикулируя:
- В первый год мы надрали зады гельветам и германцам. Хорошо! Нам говорили, что это необходимо сделать для защиты наших союзников. На следующий год мы гоняли белгов. Хорошо! Согласен, они нам долго докучали. Но потом? Великий Цезарь уехал, а мы? Для чего мы здесь, мои юные друзья?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Что я хочу сказать? У Цезаря в голове полно всяких планов, это бесспорно. Но вот что ясно даже такому старому чурбану, как я: защищая Галлию от ее врагов, он всю ее прибрал к рукам.
И он по-старчески взвизгнул:
- Клянусь Юпитером! Это слова пораженца!
- Сожри тебя адский змей, старик!
- Тебе того же желаю, малыш! Чтоб твои кости сгнили в грязи земли андов!
Он смотрел на меня враждебно, будто видел во мне прямого продолжателя деяний Цезаря.
- Безумцы! - снова выкрикнул он. - Сосчитайте, сколько нас здесь? Меньше пятидесяти тысяч. А галлов - миллион! Жалкие пятьдесят тысяч, разбросанные по этой загадочной стране, будут охотиться по лесам и ложбинам за миллионом истинных хозяев! Немыслимо! А что же Цезарь? Он в Равенне…
- Ты не веришь в его гений?..
- Верю, конечно, но все же…
- Выпей, старик. Тебя всего лишь замучила жажда. Выпей, говорю тебе!
- Дайте мне сказать! - не умолкал старшина. - Вы забыли о венедах, друзья. Об этих ужасных венедах, властителях моря…
- Мы заставим их выпить это море.
- Хватит! - приказал трибун. - Хватит разговоров о политике… Споем!
И мы запели гимн Седьмого легиона:
Пятьдесят тысяч шагов в день за стакан уксуса.
Пятьдесят тысяч шагов в день за котелок супа,
Кираса трет плечо,
Сумка давит спину.
Лопатка, меч, кирка, копье
Завоюют весь мир, сказал Цезарь…
Тусклые голоса подцентурионов кое-как дополняли басы ветеранов. Калоны, доливая нам вино, лукаво подталкивали друг друга локтями.
- Этих венедов можно считать разбитыми только тогда, когда мы одолеем их на море, - не унимался старшина.
Опьянев, я не мог удержаться от соблазна вступить в спор, я сказал:
- Мы не долго будем ими заниматься. Завтра я отправляюсь в Ратиак без легионерской формы, но в галльском плаще и шлеме с рогами.
- Неужели ты вызвался на такое дело добровольно? - спросил воин с фиолетовыми скулами.
- Да здравствует Браккат! - завопил трибун. - Выпьем за его смелость, за счастливое окончание дела, за его быстрое возвращение.
- За его рогатый шлем! - выкрикнул какой-то молодой недоумок.
Девица с очень светлой кожей - ее звали Гиптис - залилась пьяным смехом. Потом она высвободилась из рук, удерживающих ее, подошла ко мне и одарила поцелуем в щеку.
- Дайте мне место, - потеснила она моих соседей. - Дайте мне место возле центуриона моего сердца.
Она оперлась о мое плечо и подставила свои губы.
- В галльском плаще? - взвизгнул старик. - Трижды безумец! Решил распрощаться с жизнью? Твою голову насадят на шест.
Я заметил, что один из калонов прислушивается к нашему разговору, сохраняя безмятежную улыбку и прижимая к себе амфору, точно мать младенца. Борода и спадающие до глаз космы скрывали его лицо.
- Наливай же, пес! - вывел его из мечтательности наш трибун.
Повернувшись ко мне, он сказал:
- Этот калон принадлежал когда-то к знати белгов, был у них то ли вождем, то ли сенатором, если у них такие есть, не помню. В Самаробриве этот негодяй чуть было не подобрался к самому Цезарю, к счастью, я оказался рядом. Цезарь отдал его мне из благодарности. А я продал его слугой на кухню.
- Вот за что ты получил звание трибуна?
- Не только за это. Но я рад, что послужил императору.
- В Самаробриве мы одержали великую победу, - бурчал старик. - Эти белги долго водили нас за нос… А мы только и мечтали о том, чтобы вернуться в Рим…
- За гений Цезаря! - поднял кубок кто-то из молодых.
- И за его родственника, нашего боевого товарища Тита Юлия Бракката.
У меня было отчетливое ощущение, что этот бывший вождь, нынешний калон на кухне, понимает наш язык и запоминает каждое слово. Но отяжеленная вином голова, ласки Гиптис и та покорность року, которая сковала меня со дня отъезда из Рима, удержали меня от того, чтобы допросить его.
…В своей палатке, обитой пурпуром, - я предполагаю, что это происходило именно в ту ночь - Публий Красс сделал такую запись. "Сегодня центурион Тит Юлий Браккат, бывший законник, бывший служащий моего отца, прибыл из Рима с письмом от Цезаря с указаниями о дальнейших действиях второй когорты. По его поручению Браккат отправится добровольцем с секретным заданием на западную территорию. Он будет скрываться под именем Бойорикса, довольно распространенном в Нарбонии, и выдавать себя за беженца из этих мест. В случае особых обстоятельств он имеет разрешение продлить время своего пребывания на территории врага, но должен отправить ко мне в этом случае Котуса, своего слугу, с первыми важными сообщениями.
Отвага этого Тита произвела на меня впечатление. Но я вспомнил при этом наставления своего учителя-грека. Он говорил: "На свете существует несколько форм безысходности. Самая тяжелая охватывает человека, когда его самолюбие уязвляется несколькими, следующими подряд неудачами. Покорившись этой силе, человек оказывается способен на поступки, на какие не отважились бы самые отчаянные смельчаки".
Таким же отчаявшимся представляется мне и Тит Юлий Браккат. Рожденный посредственным человеком (правда, от знатных корней), предназначенный для скромной судьбы, он продолжал упорствовать, метаясь от армии к коммерции и снова - от коммерции к политике. Может быть, на этот раз ему повезет".