– Так мы в церкви молимся, а не дожидаемся.
В церкви лекарь еще два раза уверял Добрынина, что пришлет кант после обедни, но служка был к нему как приклеенный.
Возвратясь в квартиру, лекарь перевернул на столе свои каталоги, перелистал скотский лечебник, "Пригожую повариху", звякнул пестиком и сказал, что кант куда-то завалился и он сам вернет его архиерею.
Пришлось служке вернуться в монастырь.
Гавриил доложил, что кант, вероятно, у воеводы.
Архиерей посмотрел задумчиво, сказал:
– Кант написан мною не собственноручно, а рукой твоею, и кажется мне наполовину уже, что ты его сочинитель. А ежели ты человеку в церкви молиться мешал, то нужно было уметь и кант выкрасть.
На другой день все же лекарь кант возвратил.
Но воевода кант прочел и считал, что сочинил его Добрынин.
Но на архиерея иногда находил благотворный дух. Тогда он как будто снимал с себя шелковую свою рясу, становился человеком кротким, чистосердечным, но не честным.
Когда воевода сам приехал к архиерею с жалобой на кант, составленный Добрыниным, Кирилл засмеялся вдруг и сказал:
– Кант я сам сочинил и преплохо, почему и не признаюсь.
Но воевода своего доноса обратно не взял.
Приехала комиссия, учрежденная по именному повелению, и в комиссии состояли черниговский архиерей Феофил, Гамалеевского монастыря архимандрит Антоний Почека да двое светских – полковник и майор.
И оказалось далее, что по доносу тому нужно допросить не только архиерея, но и воеводу.
И допросить нужно было в качестве свидетеля Назарку-пономаря, но он найден был в своем заточении повесившимся на новой веревке.
Архиерей отбивается
По правилам ябедническим сперва нужно было лечь в постель, объявиться больным и собрать под рукою сведения через писцов, в чем состоит обвинение в точности, и какие доносы, и кто свидетели. И свидетелей тех или изъять, или услать и подкупить, или еще что-нибудь.
Но архиерей не выдержал характера. Лег он в постель, но когда комиссия приехала к нему с городским лекарем для проверки, то, вместо того чтобы в глаза всем заявить, что он болен (они по закону должны были ему поверить, так как показывал он по священству и архиерею верить надо), вместо того архиерей, как только увидел лекаря, выпрыгнул из постели и, схвативши его за шиворот, закричал:
– Я архиерей, а не мужик, мне верить надо, а не свидетельствовать!
Но комиссия ответила с ласковостью:
– Мы пришли вас не свидетельствовать, а выразить вам свое сожаление и уважение по поводу вашей болезни.
Архиерею стало стыдно, и он в постель не лег, а много говорил и по покоям бегал.
И тут Добрынин решил поднять настроение его преосвященства.
Перед смертью господина Касагова, столь спешно похороненного без освидетельствования, ближайшие его слуги были на волю отпущены, и один из них умел делать фейерверк.
Этот слуга, ища пропитания, прибыл к архиерейскому дому.
Добрынин тайно с ним построил фейерверк.
Тут были разные штуки – и мудрости, и ракеты, и римские свечи, и даже вензель преосвященного – К. Ф. – из разноцветных огней.
И вот в самый разгар архиерейской задумчивости пришел к нему служка и сказал:
– Ваше преосвященство, не хотите ли посмотреть радостные огни?
И тут загремели бураки и римские свечи, закрутились колеса, и возвеселилась парижская душа Флиоринского, велел он подать вино из погребцов, и жизнь пошла крутиться своим колесом.
За эту утеху произведен был Гавриил в канцеляристы.
Прибывшая комиссия ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала, и в 1774 году, в самую лучшую летнюю пору, отправился преосвященный восстанавливать благочиние по своей епархии. И опять поехал обоз проверять, как живет, между прочим, господин Сафонов.
Писали из Питера, впрочем, что неосторожен архиерей и нужно ему лучше взять тон ниже и петь другой кант, иначе может он нарваться на братскую порцию. А братской порцией звалась плохо сваренная каша и рыба, которой кормили монахов не чиновных.
Нужно уже было каяться в чем-нибудь, во всем не признаваясь.
Некогда было об этом думать. У Сафонова был в чертогах пир протяженный.
С хозяином на пиру присутствовал почти бессменно игумен путивльский Мануил Левицкий.
Гремел преогромный оркестр музыки, но капельмейстер дирижировал не в такт и невнимательно, считая себя за лицо высокопоставленное, потому что жена была хорошей певицей и барской любовницей.
Гремела нестройная музыка.
Архиерей, выпивши с горя и выпивши с веселья, подошел к оркестру и крикнул:
– Играйте!
Капельмейстер же, с горя выпивший и жену свою видящий на коленях у хозяина, крикнул:
– Не играйте!
Одни заиграли, другие нет, произошло замешательство.
Все заговорили, закричали; со стороны архиерея встали певчие, игумен.
Архиерей закричал что-то о хозяине непохвальное.
Хозяин встал, качаясь, как дымный столб, и, схватив архиерея за рясу, закричал:
– Собак!
О псовая охота!
Для того чтобы собака могла скакать, ей нужно широкое поле.
И чтобы не могла во Франции скакать крестьянская собака, привязывали к ее шее чурбан или палку.
И право псовой охоты на крестьянских полях есть право феодальное, и против него восставала французская революция.
О псовая охота!
Сколько зайцев было затравлено, сколько волков, а иногда, в виде приправы особенной, травили крестьян и редко травили духовенство, хотя дворянству и казалось, что длинные рясы священников специально приспособлены как приманка для собачьих клыков.
О вольность дворянская!
Епископов собаками не травили, поэтому мы сейчас находимся перед зрелищем документальным, но чрезвычайным.
Смотрите: давно ли патриарх соцарствовал государю?
Давно ли Петр Первый бежал под покров Троице-Сергиевской лавры, давно ли монастыри на своих широких полях создали крепкие крепостные хозяйства? Вот еще совсем сейчас шумели ярмарки, расположенные на монастырских землях, вот только что духовенство имело в руках треть земли.
Но проходит слава мира.
Через руки государыни перешла земля шляхетству.
Но тут крик прерывает наше рассуждение.
– Собак! – кричит пьяный Сафонов под звуки пьяного нестройного оркестра, играющего менуэт.
Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, перепрыгнул через стол, проповедуя на бегу:
– Аще гонят вас во граде, бегайте в другой, прах прилепший от ног отрясая.
Вслед за ним первым бежал Добрынин, схвативший со стола серебряный подсвечник на тот случай, если придется от собак отбиваться.
Резво бежал Добрынин, приговаривая:
– Стопы мои направи по словеси твоему.
За ними бежали рассыпным строем, с воплем разных тонов, клир и певчие.
Сафонов остался один на поле брани. Собаки были далеко.
Он взял под руку капельмейстершу.
Оркестр заиграл церемониальный марш и двинулся, сопровождая господина до дверей спальни.
Здесь двери закрылись, и что заиграл оркестр при закрытых дверях, мне неизвестно.
Архиерей же бежал по улице села до дома протопопа.
Ночью спал крепко и не вскрикивал.
Поутру послан был к Сафонову нарочный за архиерейским жезлом, которого вчера захватить не успели.
Посланный, возвратившись, донес, что хозяин встретился с ним нечаянно в дверях зала.
Был одет Сафонов в рубашку, туфли, и больше на нем ничего не было.
Почесываясь, спросил Сафонов о здоровье архиерея и, узнав, что преосвященный отъезжает, завопил:
– Ах, я думал, он будет у меня обедать! Карету! Штаны! Мыться! Гнать!
Архиерей, желая, чтобы за ним гнались, выехал как можно скорее.
В дороге Флиоринский, увидавши пыль на горизонте, приказал бить лошадей нещадно.
С громом летела архиерейская карета через деревни.
Мелькали деревни.
Галки взлетали с деревьев, как брызги с дороги.
Но сафоновские лошади настигали.
Архиерей в деревне – Сафонов тут.
Архиерей в крестьянскую избу – Сафонов во дворе.
Просится, уверяет, что при нем нет ни капельмейстера, ни капельмейстерши, ни собак и что будет он гнаться, как тень за телом.
Будучи допущен, Сафонов встал на колени и закрыл лицо платком, дабы показать, что прощение слезное.
Во время сего рыдания внесена была корзина с вином, на что архиерей сказал:
– Гавриил, открой погребец!
Начали мирный трактат поливать.
Пили, пили, побранились.
Сафонов закричал:
– Собак!
Но никто не испугался.
Собак не было.
Уехали.
Через месяца два узнали – Сафонов опился и умер.
Архиерей, не будучи нрава мстительного, приехал покойника хоронить.
Пел над ним со всем хором, и говорил речь, и получил за это от родственников великую плату, потому что преосвященный отпустил покойнику все грехи.
Опять приехали в Петропавловский глуховский монастырь, к веселому греку Анатолию Мелесу.
Ночь была летняя, легкая.
Кричали лягушки. В дальнем, не монастырском лесу кричала выпь.
Пили, пили, стреляли из пушек, а потом решили звонить в оставшиеся колокола.
Гавриил, любя колокольный звон, залез на колокольню, и звонил с певчими, и бил по колоколам палками.
А колокола были знаменитые, отлил их святой Дмитрий Ростовский, большой любитель колокольного звона, а также коней.
Кричала выпь, орали лягушки, соревнуясь с колоколами, пел Анатолий Мелес по-гречески, по-французски пел Кирилл Флиоринский, а Добрынин позванивал на колоколах.