Он еще явственно стоял у него перед глазами с рукой, угрожающе вознесенной над головой, а рядом проявлялся образ толстого попа Макария, ласкающего мягкую бороду и серебряный крест с золотым венцом, голубой глазурью и дорогими камушками над головой распятого Христа.
- Два священника… - думал он. - Какие же они оба разные и удивительные!.. Кто из них лучше, кто настоящий, а кто - хуже?
Ответа не было. Он чувствовал, что запутался в понятиях…
Мальчик закрыл черные глаза и сильно стиснул губы.
Припомнилось, что он хотел еще посмотреть на нищего, который заночевал у старосты. Стряхнув мучительные сомнения, он побежал в хату, где находился пришелец. Нищий сидел в окружении баб и детей, которые прижимались к нему.
Это был "Ксенофонт в железе", старый, худой мужик с черным лицом и мученическими, бесчувственными глазами. И зимой и летом он ходил босиком, одетый в одну и ту же дырявую, потрепанную дерюгу. На истощенном теле он носил тяжелую Цепь и терзавшую рубаху из конского волоса. На груди его висела большая, тяжелая икона Христа в терновом венце.
Старец говорил без перерыва. Это была смесь молитв, притчей, сплетен и новостей, собранных по всей России, которую он, гонимый жаждой бродяжничества, пересекал бесцельно вдоль и поперек уже долгие годы.
Он рассказывал о монастырях, реликвиях святых мучеников, об их житиях; о тюрьмах, куда беспросветная, безнадежная жизнь загоняла мужиков тысячами; о бунтах; о каком-то ожидаемом "белом письме", которое должно было дать крестьянам землю, настоящую свободу и счастье; о холере, которую "разносили" по деревням врачи и учителя; показывал талисманы от всех несчастий: щепоть Святой земли, осколок кости святой Анны, бутылочку с водой из колодца святого Николая Чудотворца; смеясь, подпевая и звеня цепями, он пророчествовал пришествие Антихриста - врага Бога и людей, говорил, что 666 дней его правления переживут только те, кто тяжелым бременем страданий и несправедливости прижат к земле, то есть - крестьяне. Это им будет дано право судить своих обидчиков; потом снова придет Христос и установит на тысячу лет господство людей от сохи, чтобы перед концом света познали они радости земной жизни.
Этот невменяемый, черный, как земля, старый нищий пел, кричал, молился, плакал и смеялся.
Маленький Володя внимательно присматривался к нему. Странные рассказы старца вызывали у него разные мысли.
Вдруг к избе старосты подъехала, звеня колокольчиками, повозка, за которой верхом на конях ехали двое полицейских.
В комнату вошел чиновник. Высокомерно поздоровался со старостой и спросил:
- В твоей деревне живет Дарья Угарова, вдова солдата, погибшего на Турецкой войне?
- Живет… - ответил перепуганный мужик, надевая дрожащими руками на сюртук латунную бляху с надписью "староста" - символ его власти. - Возле Кривого ущелья стоит хата Угаровой…
- Покажи мне дорогу к вдове! - приказал чиновник и вышел из дома.
Они шли в сопровождении толпы баб, поющего Ксенофонта и сбегавшихся отовсюду мужиков.
ВЛАДИМИР УЛЬЯНОВ
(в первом классе гимназии)
Возле маленькой хаты с дырявой, крытой черной гнилой соломой крышей и выбитыми, завешенными грязными тряпками окнами доила корову немолодая женщина; две девочки деревянными вилами выбрасывали из хлева навоз.
- Именем закона отбираю у Дарьи Угаровой дом, пашню и все имущество за неуплаченные после смерти мужа налоги, - объявил чиновник строгим голосом. - Исполняйте свои обязанности!
Он кивнул в сторону сидящих верхом полицейских. Те вывели корову и стали опечатывать избу и хлев.
- Люди добрые, соседи! - завопила, вздымая руки, баба. - Спасайте, сбросьтесь, заплатите! Сами знаете, какая у меня в доме нищета! Мужика у меня нет… пропал на войне… Что же я, несчастная, одинокая, сделать-то могла? Ни плуга у меня, ни работника… Сама выхожу в поле с деревянной сохой, в которую корову и девчонок моих малолетних запрягаю… Если бы не корова-кормилица единственная, мы бы давно уже с голоду померли… Спасайте!.. Заплатите!
Мужики опускали глаза и угрюмо смотрели в землю. Никто не пошевелился, никто не проронил ни слова.
- Ну вот! - сказал чиновник. - Еще сегодня Дарья Угарова должна покинуть жилище. Староста проследит, чтобы ни одна печать не была нарушена до завершения дела.
После этого он раскланялся и сел в повозку. За ним, держа корову на веревке, поскакали конные полицейские.
Толпа не расходилась. Все стояли молча и слушали мольбы, жалобы и рыдания Дарьи. Она терзала на себе полотняную, подпоясанную веревкой рубаху; рвала на голове волосы и пронзительно кричала, как раненая птица.
Раздвигая толпу, к ней подошел Ксенофонт.
Бряцая цепями, встал на колени перед плачущей, отчаявшейся бабой. Прижимая пальцы ко лбу, плечам и груди, шептал молитву и смотрел на нее неимоверно горящими глазами.
Наконец, он коснулся челом земли и торжественно произнес:
- Раба божья, Дарья! Есть ли кто, кто защитил бы тебя и этих возлюбленных во Христе детишек? Есть ли кто, кто позаботится о вас?
- Никого нет, никого!.. Сироты мы несчастные, одинокие… - отозвалась Дарья, рыдая, почти теряя сознание; ноги от отчаяния подкосились, она бессильно оперлась о стену избы.
- Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь! - воскликнул нищий. - Значит я, негодный слуга Христа, беру вас с собой… Пойдем вместе нищенствовать и скитаться… в зной, мороз, засуху, в бурю и метель… от деревни к деревне, от города к городу, от монастыря к монастырю… по всему безмерному лику святой Руси!.. Будем как птицы, которые не пашут, не сеют, а Бог дает им пропитание, идущее от сердец добрых людей… Не горюйте… не плачьте!.. Христос Мученик и Матерь Его Пречистая сошлет вам помощь с небес… Собирайтесь… В путь далекий, знойный… Во имя Христово… и аж до дня, когда придет возмездие и награда в слезах и боли тонущим угнетенным… В путь!
Он взял за руки девочек и пошел, звеня железом. Дети не упирались, шли спокойно, тихонько плача.
Дарья взглянула на уходивших, отчаянным взглядом окинула убогую хату, разваливающийся хлев, сломанную изгородь и ковшик с остатками молока на дне.
Потом крикнула пронзительно, угрожающе, как кружащий над лугом ястреб, и побежала вдогонку за Ксенофонтом, который, постукивая посохом, шагал за идущими впереди, босыми, в грязных полотняных рубахах и с растрепанными льняными волосами девочками.
Бабы разбежались по избам и через минуту стали окружать уходивших на нищенские скитания, принося им хлеб, яйца, куски мяса, медяки. Они давали Ксенофонту и Дарье милостыню, приговаривая:
- Ради Бога…
- Христос воздаст… - отвечал нищий, пряча дары в мешок.
Недавних соседей, оставляющих родимое гнездо, провожали всей деревней до самого распутья.
Дальше нищие пошли уже сами.
Только Володя, прячась за кустами, продолжал их сопровождать.
Ксенофонт шепотом молился, Дарья тихонько плакала, а уже спокойные и обрадованные переменами в жизни девчонки бежали впереди и собирали полевые цветы.
На полях работали крестьяне.
Маленькие, худые лошадки тащили сохи с одним, выкованным деревенским кузнецом, лемехом. А те, кто не мог себе этого позволить, пахали острым дубовым корнем.
Огромное усилие чувствовалось в склонившихся головах слабеньких лошадей, напряженных фигурах идущих вдоль борозды людей.
Лошадки тяжело сопели, а мужики покрикивали на них запыхавшимися голосами:
- О-о-о-ей! О-о-о-ей!
Это тоже бурлаки, подумал Володя, тянущие за трос тяжелую баржу, загруженную нуждой и трудом, без продыха и надежды.
Идущие тем временем вдоль края дороги девчонки остановились и замерли, глядя в глубину растянувшегося вдоль шоссе оврага.
Оттуда выскочили двое подростков. Они кричали и отвратительно ругались, со смехом поправляя на себе штаны и рубахи.
Подростки побежали в поле, где стояла белая, косматая кляча, впряженная в деревянную соху.
За ними выползла босая девушка с растрепанными волосами. На ней была грязная, высоко подкатанная юбка.
Она шла лениво, натягивая на голые плечи и большие, буйные груди полотняную, разорванную на спине и извалянную в грязи рубаху. Ульянов знал ее. Это была глухонемая пастушка.
Она приостановилась. Голубыми, безразличными и бездумными глазами посмотрела, почесывая за пазухой, на идущих по дороге нищих.
Подростки добежали до сохи и уже шли, нагнувшись над ней, отваливая тонкий пласт почвы и зло покрикивая на коня:
- О-о-о-о-ей! О-о-о-о-ей!
Маленький Ульянов дальше уже не пошел.
Он сел в кустах возле дороги и плакал тяжелыми, горючими слезами. Ничто его не радовало.
Сапфировое и глубокое небо, золотистая пыль на шоссе, полевые цветы, зеленеющие поля, горячее, яркое солнце - все казалось ему серым, безнадежным, больным и убогим. Только одна нота слышалась ему в голосах птиц - надрывная, жалобная.
Плач прекратился. Вместо этого его обуяла могучая ненависть.
Перед ним кружили образы, исчезая в мутных, серых сумерках.
Бог, отец с орденом на груди, староста, рыжий Сережка, высокий комиссар полиции Богатов, доктор Титов, старая, сморщенная знахарка, бледный деревенский поп, за которым гнался толстый отец Макарий, упругие и похотливые груди безумной девки.
С полей, от плугов и сох, доносилось до него злое, страстное стенание:
- О-о-о-о-ей! О-о-о-о-ей!