- Да, кажется, конюх Савоськин, из бывших кулаков…
- Юлите? Ну черт с вами. Но имейте в виду, вы можете погореть из-за этого вашего Савоськина. Кстати, а что произошло с экскаватором, вы не в курсе этой истории?
- Помилуйте, Викентий Федорович! За кого вы меня принимаете?
Завкон потянулся было к бутылке, чтобы еще раз наполнить рюмки, однако Шилов бесцеремонно отодвинул коньяк на край стола, к окну, потом передумал и вовсе убрал в тумбу, которую закрыл на ключ.
- Излишнее спиртное мешает деловому разговору, - сказал Шилов, посмеиваясь холодно-синеватыми щелочками глаз. Он опять поиграл на помочах никелированными пряжками, походил по комнате энергичным пружинистым шагом и щелкнул переключателем радиолы. Приемник зашуршал, легко потрещал, вспыхнул зеленоглазой панелью: полилась тихая, баюкающая и печальная музыка, наполняя комнату осязаемой торжественной грустью.
- Берлин… - вздохнул Шилов. - Великий Вагнер - чародей вечной гармонии… Вы любите музыку, Корытин?
- Лишен, начисто лишен сего удовольствия. - Корытина забавлял и немножко злил нарочито начальственный тон инженера. Вон гляди-ка, даже обращается сугубо по фамилии, хотя отлично знает имя-отчество. Придется подыгрывать, очевидно, на равной ноге дело не пойдет. - Музыка понятна натурам глубоким, эмоциональным. Мы же грубы; нам, грешным, не дано. Вроде древнеегипетского языка.
- Не прибедняйтесь, не ерничайте, Корытин. - Шилов усмехнулся криво, пренебрежительно. - Вы когда-то посещали музыкальные классы, учились играть на флейте - я хорошо знаю вашу биографию. Я также знаю, что вы всегда грешили опрометчивостью, неумением предвидеть. И потому кое-что делали наобум, глупо, по-дурацки. За что после расплачивались. Этот ваш недостаток проявился и здесь, в Черемше. Надо признать, что вы действовали как мелкотравчатый уголовник, перли напролом, не думая о последствиях. Вы поставили себя в пиковое положение, выставив ослиные уши, за которые может ухватиться первый же чекист.
- Вы так думаете? - Корытин поерзал, нервно пощипал бороду.
- Уверен. Нам с вами придется немало потрудиться, чтобы замести ваши грязные следы. Ваши следы, понимаете?
- Понимаю…
- А начинать надо с этого… как его? Севастьянова.
- Савоськина.
- Вот именно. С него. Савоськина следует немедленно убрать, имея в виду скорый приезд следственной комиссии из города. Они сразу же потянут за эту ниточку.
- Убрать? - искренне удивился Корытин. - Каким образом?
- Ай-ай-ай! - рассмеялся инженер, сел рядом на диван и хлопнул Корытина по плечу. - Какая наивность! И такие вопросы задает бывший командир карательной сотни. Уму непостижимо!
Да, вопрос был действительно наивным - Корытин это тоже понимал. Но он задал его машинально, не думая, потому что мысли были заняты совсем другим. Он размышлял весь этот сумасшедший, сногсшибательный вечер, раздумывал о странном человеке, каким вдруг оказался начальник строительства, о его всевидении и всезнании, о возможных истоках его подозрительной информированности, наконец, о том, можно ли верить услышанному и полагаться на слова - убийственно-убедительные, пугающе-откровенные, но все-таки слова, пустые и нематериальные? А есть ли хоть какая-нибудь реальная гарантия того, что он, бывший кадровый офицер, ревнитель монархии, снова встает на истинно верный, надежный и честный путь борьбы за великие неутраченные идеалы белой России, или это опять зыбкие качели политического авантюризма, неопределенного цвета и не весьма приличного запаха?
- Вы что, совсем обалдели? - раздраженно ответил Шилов, когда услыхал этот вопрос. - Какие, к дьяволу, еще нужны вам гарантии, когда я и те кто стоят за мной держим вас, отпетого белогвардейца, за горло? У нас с вами общие цели, значит, бороться надо вместе.
- За что?
- Не за что, а против кого! Враг у нас один - стало быть, все правильно. А будущее само по себе распределит наши роли. Загадывать не надо - это плохая примета.
Евсей Корытин ежился, сопел от ярости, мял в кулаке бороду - давно он, сам привыкший хамить и грубиянить, не слыхивал в свой адрес столь обидных унизительных слов. И вместе со злостью - он явно ощущал это, закипала, жаркими толчками в крови всплескивалась, нарастала радость: наконец-то после стольких лет позорного прозябания, непристойного и унизительного притворства, он, офицер, ценивший и любивший повиновение, услыхал жесткий, полный звенящей воли и решительности, истинно командирский голос. Слава те господи.
- А какова наша цель, Викентий Федорович? Ближайшая задача наших действий здесь?
- А вот этого я вам не скажу, Корытин. - Шилов вышел на середину комнаты, вздернул подбородок, неистово чадил папиросой, перебрасывая ее, из одного угла рта в другой. - Вам сие не положено знать. Но могу заверить, что это будет не игрушечная акция с несчастными забитыми лошадьми. Это будет стоящее дело с размахом и эффектом. А пока ждите и не рыпайтесь. Поняли меня?
- Да уж как не понять! - Корытин в возбуждении развел свои мускулистые руки-клешни. - Снова вспомню боевой девиз братьев-анненковцев: "С богом - вперед!" Сейчас самый раз и выпить бы за него.
- За анненковский девиз пить не буду, - резко сказал Шилов, - а вот за наше с вами начало следует, пожалуй, выпить. Так оно полагается: "за успех предприятия".
Он достал недопитую бутылку, налил себе рюмку, а остальное - в граненый стакан, который взял с окна и подставил Корытину. Крякнули, переглянулись и подумали о будущем: оно теперь у них было одно, общее. Впрочем, общее ли…
Когда Корытин переобувался в прихожей, натягивал яловые охотничьи сапоги, за стенкой слышался могучий утробный храп - экономна досматривала первый сон. Он вспомнил шалопутного Ромку, удивленно покачал головой: надо же, такой невзрачный шельмец сковырнул здоровенную тетку под хорошенький полновесный центнер!
Прощаясь, про себя пожалел инженера Шилова, посочувствовал: экая оказия спать с бабой-паровозом!
8
Звонарица Агашка, помнится, бывало, поучала Фроську: "Ты в мир не ходи - в миру правды нет. А коли пойдешь, рот не разевай: каждый тебя облапошить горазд. Никому не верь, токмо на себя надейся, на бога уповай".
Ну, это Фроська и без нее знала. И еще знала главное: нельзя раскрывать душу перед чужими людьми, нельзя изливать сокровенное, как иные глупые болтливые бабы. Оно все равно что дверь в избу перед жуликами распахнуть - уволокут добро. Болтливых жалеют, но никогда не уважают.
Комендантша рабочего общежития завела Фроську в свою каморку, поила чаем, выспрашивала: кто такая, откуда появилась, куда устроилась? Фроська прихлебывала чай, дула на блюдце, помалкивала, только и сказала что имя да фамилию. Комендантша, однако, не обиделась, жалеючи промолвила: "Сколько нынче вас из тайги-то повылазило - убогих да недоделанных!" - и стала выдавать постельные принадлежности.
Место для Фроськи она определила в самом дальнем углу, у фанерной перегородки, за которой, пояснила комендантша, располагается семейная половина барака: они там живут попарно в клетушках - семиметровках. "Конечно, ночами-то слышно бывает, - сказала комендантша. - Только нашим девкам некогда прислушиваться: наработаются за день на стройке, потом еще до полночи на гулянке прошлындают. Придут, брякнутся в постель и до утра".
- Грязно тут у вас, - сказала Фроська, садясь на отведенный ей скрипучий топчан. - И клопы, поди, есть?
- Есть, а как же. Клопы, они завсегда при дереве живут. А что грязно, так сами виноваты. Неряхи девки, упаси господь. Разве ж одна уборщица намоется на всех?
"У самой-то в кладовке что в коровнике, - подумала Фроська, вспомнив недавнее чаепитие. На полу грязь наросла коростой, посуда замызганная. И кошатиной разит, как в норе какой-нибудь: трех котов держит, старая перечница. Нашто они ей?"
Фроська нашла в бытовке ведро, тряпку, промыла и насухо протерла топчан, потом подумала, разулась и принялась мыть пол на всем проходе барака, скоблила и терла веником-голиком до самого вечера. Для просушки распахнула двери: в лучах закатного солнца мытые листвяжные плахи курились парком, пахли чистотой, блестели, как навощенные. На крыльцо и в сенцы Фроська наломала охапку пихтового лапника, а себе под матрац положила полынь-травы - для сонного духа, да и чтобы клопов, блох отгонять тоже.
Комендантша "маялась поясницей", а на самом деле полдня, запершись, проспала в своей каморке - Фроська слышала, как она похрапывала, простуженно сипела носом. Когда явились с работы девки, Фроська, заголив подол, домывала нижнюю последнюю ступеньку крыльца.
Размахивая веником, никого не пускала в барак, требуя снять грязную рабочую обувь. Девки напирали, горланили, ругались: многие торопились переодеться да поспеть в клуб, там сегодня крутили новое кино "Ущелье аламасов".
- Скидывай обувку! - кричала Фроська. - Вы, паразитки, небось в свою-то избу не потащите грязь. А сюда можно?
- Кто приказал? - шумели девки.
- Комендантша, - соврала Фроська.
Принялись барабанить в окно комендантши. Та проснулась, испуганно выскочила в коридор, увидала выскобленные полы, пихтовый лапник, мигом сообразила и стала собирать у топчанов и выбрасывать в окна домашние тапочки. У кого тапочек не оказалось, тех Фроська пропускала только босиком: ничего, теперь лето - простуда не схватит.
Уже когда в барак прошли все девки, на крыльце возле Фроськи задержалась последняя - рослая, ладно и крепко сбитая, в полинялой майке-футболке, под которой рельефно угадывался тугой лифчик. Виделось в ней нечто размашистое, мужичье, да и стрижена вроде бы под парня - на затылке рыжеватые волосы срезаны аккуратным уступом. Она рассматривала Фроську пристально, чуть насмешливо, поставив на ступеньку ногу в закатанной штанине.
- Новенькая?