Отправившись к себе на квартиру, находившуюся в том же здании, что и резиденция, Штюльпнагель принял ванну, старательно побрился и сменил белье.
"А ведь ты готовишься к смерти, – сказал он себе, глядя на отражавшееся в зеркале увядшее, посеревшее, совершенно незнакомое и чужое ему лицо. – Не к аресту, а к смерти. Вот чем обернулась вся твоя авантюра. – Еще с полминуты он присматривался к себе, словно психиатр к новому пациенту. – Надо держаться, – объявил он себе то единственное, что способен объявить абсолютно безнадежному пациенту любой из врачей. – И не торопись. Не делай опрометчивых шагов. Возможно, еще не все потеряно. До суда и расстрела генералу Обергу оставалось не более пяти-шести часов. Поспеши он уйти из жизни, вместо него арестами в Париже сейчас бы занимался другой "фюрер". Так что выжди, не торопись…"
Штюльпнагель налил себе рюмку коньяку и, прежде чем выпить, прошелся взглядом по своему домашнему кабинету. Это была даже не комната, а небольшая каморка – генерал терпеть не мог просторных комнат, больше похожих на танцевальные залы, нежели на жилье; по полкам своей, тщательно подобранной библиотеки: на немецком, французском и английском… Многие ли из генералов могли похвастаться способностью читать на основных европейских языках?
Он прощался. Он любил эту комнатушку, интимно тесную, но обставленную таким образом, что все в ней создавало атмосферу рабочего уюта: кресло, диван, книжные шкафы, телефон, вазы… О, вазы – его особое пристрастие. Они везде – на столе, на окнах, шкафах… Ажурные, разноцветные, созданные безвестными мастерами в разных концах света.
Штюльпнагель не считал себя коллекционером. Как не ощущал и особой привязанности к вазам. Не изучал их, не описывал, не интересовался историей появления этого сугубо обыденного комнатного предмета в быте человечества. Просто они почему-то нравились Штюльпнагелю. Он покупал любую, которая бросалась ему в глаза, и, всегда довольный покупкой, нес домой.
– Господин генерал, только что стало известно, что арестован подполковник Линк. Звонила его жена. Она просит вступиться за мужа.
– И вы решаетесь передавать мне подобные просьбы, Хуберт? – укоризненно упрекнул его генерал, выпивая очередную рюмку коньяка. – Вы ведь понимаете, что я уже ничего не смогу сделать ни для Линка, ни для остальных офицеров.
– Поэтому-то, когда позвонил один из друзей Гофакера, я и не решился обратиться к вам. Но отказать Ирме Линк я не мог.
– Еще бы! – хмыкнул генерал. – Отказать Ирме Линк. Эта заводная золотоволосая красавица умудрялась сводить с ума каждого, кто набирался глупости очарованно взглянуть на нее. – Находитесь у телефона, Хуберт, должны позвонить из Берлина. И вот еще что: прикажите водителю готовить машину.
– Для поездки в Берлин? – осипшим голосом поинтересовался адъютант.
Генерал помолчал, затем, прокашлявшись, неохотно подтвердил:
– Будем считать, что в Берлин.
– "Будем считать"? – машинально повторил адъютант, окончательно разочаровываясь в таком влиятельном и грозном еще вчера генерале.
Положив трубку телефона, Штюльпнагель вновь налил себе коньяку и, усевшись в кресло, прокрутил в памяти события минувших вечера и ночи. Нет, он не выискивал в этих воспоминаниях чего-то такого, что могло бы послужить ему оправданием. Знал, что никакого оправдания по поводу свершившегося попросту не существует в природе.
Другое дело, что его немного интриговало, почему ни адмирал Кранке, ни группенфюрер Оберг до сих пор не попытались арестовать его. Неужели только потому, что не получили соответствующего приказа? Ах, как они великодушно осторожны. Что же тогда фюрер, Кейтель? Решили, что арестовывать военного губернатора Франции прямо здесь, в Париже, слишком рискованно? И не столько в военном, силовом, сколько в политическом плане.
Штюльпнагель понимал, что это не должно успокаивать его. Он знал, как будут развиваться события. Сегодня же, в крайнем случае, завтра поступит вызов из Берлина. И вряд ли ему дадут добраться с пистолетом в кобуре даже до столицы рейха, не говоря уже о ставке фюрера. Так что он уже знал свою судьбу. И ради этого Штюльпнагелю даже не нужно было чувствовать себя пророком.
Генерал взялся за бутылку, чтобы в третий раз наполнить рюмку, когда в дверь постучали и в кабинет заглянул часовой.
– Господин генерал, к вам группенфюрер и генерал-лейтенант полиции Оберг.
– Кто?!
– Оберг, – пожал плечами рослый плечистый гвардеец, один их тех, что были откомандированы ему вчера из казармы Военной школы. – Высший фюрер СС и полиции. Он просит принять.
– "Просит принять", – побледнела переносица Штюльпнагеля. – Уж он-то, конечно, умеет "просить". Кстати, генерал прибыл один или в сопровождении?
– Вошел один.
Часовой с удивлением и растерянностью наблюдал, как, поднявшись, генерал достал из кобуры пистолет, дослал патрон в патронник и вложил назад в кобуру. Потом ту же процедуру проделал с пистолетом, который находился у него в столе, но теперь уже положил его в карман.
– Пригласите-ка его, – уверенно сказал часовому. – Только будьте настороже. И никого, кроме генерала, не впускать. В случае чего, открывайте огонь.
– Но это же генерал СС.
– Именно поэтому, – голос Штюльпнагеля стал суровым, словно на плацу. – Будьте готовы прийти мне на помощь. Надеюсь, вы слышали о заговоре против фюрера.
– Так точно, господин генерал.
– Вот и действуйте.
"А еще надеюсь, что ты, солдат, не успел разобраться в том, что главный заговорщик здесь – я", – мысленно проговорил Штюльпнагель, отправляя гвардейца в прихожую, за запертой дверью которой нес охрану этот ничего не ведающий, ни в чем толком не разбирающийся и ни в чем не повинный ефрейтор.
59
Оберг явился к нему в цивильном. Мешковатые брюки, мешковатый пиджак, примятая шляпа, которую генерал от СС уже держал в руке, оголив небольшую, с суженным, словно гребень на каске пожарного, черепом, голову, окаймленную большими прыщавыми залысинами.
"Да у него на лице написано, что он агент тайной полиции, – изобличил группенфюрера Штюльпнагель, окинув взглядом невыразительную, расхлябистую фигуру Оберга. До сих пор он видел его только в эсэсовском мундире, который делал абрис группенфюрера более четко очерченным. – Как этот человек сумел добиться карьеры в гестапо, вообще в СС?"
– Вам придется извинить меня, генерал-полковник, за вторжение, – бледноватое лицо Оберга способно было выражать только абсолютное отсутствие какого-либо выражения. Что оно с успехом и демонстрировало сейчас, удачно сочетаясь с таким же безынтонационным, невыразительным голосом.
– Придется. Садитесь, группенфюрер. Немного французского коньяку?
– Не откажусь.
Они выпили без тоста, каждый думая о чем-то своем. Молчание затягивалось, и Штюльпнагель понял, что Оберг не знает, с чего начать.
– Ходят слухи, что в городе уже начались аресты, – взял он инициативу в свои руки. Это давало хоть какой-то шанс "сохранить лицо". – Кажется, ваши ребята уже принялись за свое привычное дело.
– Аресты, насколько мне помнится, начались не сегодня утром, а вчера вечером. Если вас не затруднит, еще коньяку. – Он подождал, пока хозяин наполнит его рюмку, вновь осушил ее и задержал взгляд на так и не наполненной рюмке военного губернатора. – Они начались, позвольте вам напомнить, генерал, еще вчера. И слава богу, что у меня и моих людей хватило здравого смысла не превращать это глупое недоразумение в кровавую бойню. Представляете, скольких своих мы переложили бы, превращая друг друга в мишени? Да к тому же на радость англо-американцам и партизанам французского Сопротивления.
– Вы называете происходящее недоразумением?
– У вас есть основания назвать иначе?
Штюльпнагель помолчал, стараясь подобрать наиболее подходящее определение. Однако ничего толкового на взбудораженный ум его не приходило.
"Неужели он готов замять всю эту историю, – недоверчиво поглядывал на группенфюрера, – отделавшись несколькими арестами второстепенных исполнителей? Но из каких побуждений? Чтобы скрыть позорную капитуляцию гестапо и СД?"
– Всего лишь уточнил бы: оно завершилось бы судом.
– Так называемым. Учрежденным лично вами и вам подчиняющимся. А потом пришла бы очередь остальных эсэсовцев. Ведь не собирались же вы создавать для них отдельный концлагерь?
– Они тоже были бы преданы суду.
– Или переданы англо-американцам, которым вы готовы были сдать Париж без боя. Станете возражать?
"Если Оберг попытается арестовать меня, пристрелю вначале его, потом себя, – твердо решил Штюльпнагель, незаметно нащупывая левой рукой пистолет, который предусмотрительно положил в левый карман.
– Послушайте, группенфюрер, давайте проясним ситуацию. Вы пришли сюда с мыслью арестовать меня, как уже арестовали подполковника Гофакера и полковника Линстона?
– С удовольствием сделал бы это.
– Но ждете приказа из Берлина?
– А зачем? Вы такой приказ получали, когда решались арестовывать меня?
– Конечно, получал, – спокойно ответил Штюльпнагель. – Иначе не стал бы прибегать к подобным мерам.
– Значит, в самом деле был приказ? – замялся Оберг, не ожидая такого поворота. То, что Штюльпнагель действовал не по своей воле, а во исполнение приказа, от кого бы он ни исходил, как-то сразу меняло в понимании Оберга отношение к его поступку.
– Который я, как человек военный…
– Позвольте, но ведь он наверняка исходил от давно выставленного из армии генерал-полковника Бека, – растянул бледновато-синюшные губы Оберг. – А продиктован бывшим генералом Геппнером. Которому запрещено даже одевать форму. Станете возражать?
– Он поступил из штаба Фромма. От Ольбрихта.