Они вышли из здания и ступили в темень внутреннего двора, большой мрачный колодец которого уже сам по себе служил прообразом огромной братской могилы, которой суждено поглотить их тела, их чувства, их мысли.
– Вы не ощущаете страха, фон Хефтен? – с дрожью в голосе спросил Штауффенберг, совершенно не обращая внимания на ствол автомата, упирающийся ему в ремень. Солдат, который подталкивал его, – почему-то страшно торопился, словно стремился поскорее выбраться из этого погибельного мрака, опасаясь, как бы не остаться здесь навеки, вместе с обреченными.
""Заговор обреченных" – так, кажется, назвал наш путч "первый диверсант империи", – вспомнилось Штауффенбергу. – А ведь он, по существу, прав. В самом замысле своем этот путч был "заговором обреченных". Вот почему и мыслили, и поступали мы – с беспечностью и безоглядностью обреченных. Таков наш рок".
– Господин лейтенант, здесь слишком темно! – крикнул кто-то из "гроссдойчландцев", когда арестованных начали подводить к темной цокольной части здания, куда почти не достигал свет зашторенных окон верхних этажей. – Так мы можем перестрелять друг друга!
– Что я могу сделать? – огрызнулся лейтенант Вольбах. – Стреляйте наощупь и не суйтесь под собственные пули.
– Нужно что-то придумать.
– Последние акты трагедии все больше смахивают на фарс, – услышал Штауффенберг пророческий голос стоявшего неподалеку Ольбрихта. – Они творят свой расстрел, словно выполняют занудную работу.
– Пройдет немного времени, и их будут расстреливать точно так же, – ответил Штауффенберг, поражаясь, однако, сколь буднично и безалаберно все это выглядит у солдат лейтенанта Вольбаха.
– Эй, да здесь стоит машина! Кто водитель? Я спрашиваю, где водитель?! – надрывал свой неокрепший командирский басок лейтенант.
Еще несколько минут заминки, прошедшей в поисках водителя. Все суетились и звали, но никто не знал, где его можно отыскать. За это время солдаты охраны попытались выстроить из арестованных некое подобие шеренги. И опять Штауффенберг скорее почувствовал, чем различил, рядом с собой крепко сбитую фигуру своего адъютанта.
– Прощайте и простите, фон Хефтен, – попытался сжать его руку своими тремя уцелевшими пальцами полковник, едва нащупав ее.
– Прощайте, господин полковник. Мы умираем, как подобает солдатам Германии, ведь правда?
В вопросе обер-лейтенанта прозвучало что-то по-мальчишески романтическое.
– Как подобает солдатам, обер-лейтенант. В этом нет никакого сомнения.
Ему еще хотелось добавить: "И пусть никто не смеет называть нас предателями", но в последнюю минуту передумал. Стоит ли упоминать здесь о предательстве? Уместно ли в такой ситуации?
Внезапно ударивший в глаза сноп света, излучаемый фарами грузовика, заставил полковника умолкнуть и содрогнуться.
Штауффенберг прикрыл тыльной стороной ладони глаза и, отклонившись за голову адъютанта, попытался окинуть взглядом стоявших справа от него генерала Ольбрихта и полковника Мерца фон Квиринхейма. Однако они не заметили его. Да и вряд ли замечали кого-либо в эти мгновения. Сам Штауффенберг интуитивно ожидал, что прежде чем отдать приказ солдатам, лейтенант Вольбах скажет хоть какие-то слова. Или же подождет, пока сюда спустится генерал Фромм.
Но лейтенант, которому, очевидно, впервые в жизни приходилось расстреливать кого-либо и который понятия не имел, как следует обставлять этот скорбный воинский ритуал, даже не удосужился скомандовать солдатам, чтобы они приготовились и прицелились, а фальцетно взвизгнул:
– По осужденным – огонь!
– Что?! – лишь сейчас испуганно встрепенулся обер-лейтенант фон Хефтен, словно только теперь понял, что все, что здесь происходит, не ритуал, а страшная оргия смерти.
– Да здравствует!.. Да здравствует вечная!.. Последнее, что запомнил Штауффенберг, отходя в иной мир, это то, что он пытался крикнуть "Да здравствует вечная Германия!", но прозвучал ли этот возглас на самом деле или так и остался в сознании – этого понять ему уже было не дано. Слова и мысли его слились с сатанинским многоточием автоматной очереди.
50
Генерал Фромм не спешил спускаться вниз. Прошло несколько минут после того, как затихли автоматные очереди, прежде чем он вышел во двор и, выслушав доклад лейтенанта Вольбаха о том, что задание выполнено, при свете еще не погасших фар осмотрел убитых. Словно хотел лично удостовериться, что они действительно мертвы.
"Все свои тайны мертвые уносят в могилу, – цинично ухмыльнулся он, видя скрюченные, застывшие в агонизирующих позах тела своих сослуживцев. – Во время допросов на страшном суде постарайтесь быть не менее правдивыми, чем если бы вас допрашивали в гестапо – да, нет? И не забудьте поблагодарить на том свете за услугу. Уходящий быстро – уходит легко. У этих шкуродеров-гестаповцев выпросить пулю так же трудно, как у господа Бога – благодати".
– Постройте своих солдат, лейтенант.
Вольбах быстро воссоздал жалкое подобие шеренги. Строй живых против строя мертвых.
Солдаты уже были построены, однако Фромм не спешил с речью, он стоял между казненными и палачами и своим молчанием словно бы говорил живым: "А теперь смотрите, что вы наделали".
– Солдаты фюрера, – наконец взорвался он хриплым рычащим басом. – Только что вы расстреляли врагов Германии, которые пытались совершить убийство фюрера и ликвидировать национал-социалистическую рабочую партию Германии. Вступив в преступный сговор с нашими врагами на Западе и Востоке, они пытались взять власть в свои руки…
Солдаты угрюмо молчали, поеживаясь под мощным светом фар, словно под газовой струей крематория.
– …Приведя в исполнение приговор учрежденного по моему приказу военного трибунала, вы тем самым доказали свою преданность фюреру, преданность великой Германии. Я уверен, что если понадобится, точно так же вы будете поступать и впредь. Благодарю вас за службу фюреру!
– Зиг хайль! – нестройным холостым залпом прозвучал над телами казненных скудный солдатский салют. – Зиг хайль!
Уходя, Фромм инстинктивно оглянулся на расстрелянных и заметил, как тело Штауффенберга конвульсивно содрогнулось и из уст его что-то сорвалось – то ли стон, то ли какие-то едва слышимые слова. Будто, уже оттуда, с того света, "убийца фюрера" все еще пытался отозваться своим не до конца оглашенным в этом мире кличем: "Да здравствует великая Германия!"
На лестнице генерала ждала целая группа офицеров. Каждый теперь старался держаться поближе к командующему, благодаря судьбу за то, что во главе их остался не какой-нибудь полковник, не Бек или Геппнер, а лично командующий армией резерва. Уж он-то сумеет постоять за себя и за них, хоть перед высшим командованием, хоть перед гестапо.
Кто-то из них уже докладывает, сколько заговорщиков арестовано и где они содержатся под охраной. Кто-то спрашивает, не пора ли выводить на расстрел следующую группу. Этот попросту мельтешит перед глазами командующего, надеясь, что, заприметив его, генерал-полковник не только выгородит перед службой безопасности, но и предложит одну из освободившихся должностей. Вакансий, судя по всему, предвидится немало – это ясно даже сейчас.
Фромм заглянул в кабинет начальника штаба и, увидев там группу задержанных заговорщиков, среди которых были полковник граф Шверин, подполковник генерального штаба Бернадис, граф Бертольд Штауффенберг и некий, непонятно как оказавшийся здесь, господин в штатском.
– Это еще кто такой?! – рявкнул генерал, указывая дулом пистолета на рослого сухопарого штатского.
– Доктор Ганс Гизевиус, – объяснил протолкавшийся к двери подполковник Гербер. – Я уже выяснил его личность, господин генерал-полковник.
– Доктор – да, нет? – поморщился Фромм.
– Вице-консул при немецком генеральном консульстве в Цюрихе.
– Дипломат – да, нет? – еще брезгливее поморщился генерал. Тотчас же пожалев, что не заметил его раньше и не отправил на тот свет вместе с Ольбрихтом и Штауффенбергом.
– Он уполномоченный абвера при этом консульстве, – вспомнил Гербер. Сам Гизевиус хранил при этом странное молчание.
– Ага, значит, шайка Канариса тоже причастна к заговору – да, нет, господин Гизевиус?
– Я такой шайки не знаю, – ответил Гизевиус.
– Он, видите ли, не знает! Взять его. Во двор. Расстрелять по тому же постановлению военного трибунала.
– Но я всего лишь находился здесь по личным делам, – довольно спокойно объяснил вице-консул. – У вас нет никаких оснований не то что расстреливать, но даже задерживать меня. – У него было лицо аскета. И слишком интеллигентное, чтобы Фромм мог терпеть его.
– Оснований более чем достаточно, – парировал Гербер.
– Как только разберемся с остальными заговорщиками, здесь же, во дворе, и расстреляем – да, нет? Только дипломатов нам здесь и не хватало. Подполковник?! – обрушил Фромм свой гнев на Гербера. – Как допустили?!
– Мы лишь недавно обнаружили его, господин генерал. Здесь тьма кабинетов, всевозможных отделов и ведомств.
Но Фромм уже не желал выслушивать никаких объяснений. Он стремился ощутить свою власть настолько, чтобы она была прочувствована всеми остальными. Каждый из этих офицеров во время допроса сможет подтвердить, что заговор был подавлен лично им, генералом Фроммом, и что делал это генерал железной карающей рукой. Теперь это главное.
Но в то же время Фромм чувствовал: надо спешить. С минуты на минуту сюда нагрянут гестаповцы или, что еще хуже, горлодеры из фридентальской школы Скорцени. Уж эти мерзавцы постараются. Эти умеют. Оснований спрашивать не станут.