– Если понадоблюсь, господин полковник, я рядом. "Это и есть настоящий адъютант, – с признательностью посмотрел ему вслед полковник. – Другой бы на его месте давно улизнул отсюда и отрекся. Улизнул и отрекся…"
Полковник стеснялся признаться себе, что ему очень не хотелось, чтобы фон Хефтен оставлял его. Сейчас присутствие обер-лейтенанта придавало ему уверенности, и вообще он видел в лице фон Хефтена кого-то более близкого, чем обычный адъютант. Возможно, потому, что именно этот человек был с ним сегодня в "Волчьем логове". Он один знал его тайну, знал все, решительно все, как оно там было, как они спасались. Вот почему полковник вновь с признательностью повторил: "Другой бы давно улизнул отсюда и забился в первую попавшуюся нору, дожидаясь прихода англичан".
Граф даже не заметил, как начал делить всех окружающих на тех, кто "улизнул бы, отрекся и предал", и на тех, кто этого еще почему-то не сделал.
34
Оставшись в одиночестве, Штауффенберг жадно набросился на бутерброды и кофе. Его "трехпалая клешня", как иронично он называл свой обрубок, работала с необычайной быстротой. Полковник словно бы опасался, что путч завершится раньше, чем он успеет перекусить.
Только теперь он вдруг понял, насколько же голоден был все это время. Кажется, в последний раз он вспоминал о еде, когда узнал, что, получив из ставки фюрера сигнал "Валькирия", генералы Ольбрихт и Бек, вместо того, чтобы тотчас же приступить к выполнению плана операции, отправились в столовую, дабы тостами поздравить друг друга с успешным началом. Еще бы: ведь пришло время обеда. Неистребимый германский педантизм!
Но тогда же Штауффенберг сказал себе, что даже не заикнется о еде, пока не убедится, что сделано все, что только можно было сделать. Этот голодный протест стал самым решительным актом отвращения к мелочности человеческих страстей и слабостей его сообщников.
Где-то вдали начал зарождаться монотонный гул авиационных моторов. Штауффенберг прислушался. Неужели налет? Они дойдут сюда, почти до центра города, и сбросят бомбы прямо на ставку командования. Гибель под осколками английских бомб и руинами штаба была бы лучшим из всех возможных исходов, какие только способна предопределить им судьба. Того и гляди, Геббельс назвал бы их в числе героев, погибших на своем посту, выполняя долг перед фюрером и Германией.
Но самолеты – звено бомбардировщиков – проходили мимо, на восток, и, по всей вероятности, были своими. "Это ж надо дожиться до того, чтобы молиться на вражеские бомбардировщики, как на ангелов-спасителей", – подумал Штауффенберг, с тоской скользя взглядом по потолку, словно провожал улетавший на юг клин журавлей. И вначале он даже не обратил внимания на взорвавшийся сухой официальной трелью телефон. Долго не хотел поднимать трубку, но телефон не умолкал.
– Это генерал Фромм? – послышался в трубке требовательный рокочущий бас.
– Генерала Фромма нет и не будет.
– Не кладите трубку! – еще более настоятельно пророкотал бас как раз в ту минуту, когда Штауффенберг действительно собирался швырнуть ее на рычаг. – Где в данную минуту находится генерал Фромм?
– Его нет. И вообще он отстранен от должности, – заявил Штауффенберг, решив, что имеет дело с кем-то из участвовавших в заговоре.
– Кем… отстранен? – поинтересовался его собеседник таким голосом, словно прошелся гусеницами танка по куче гравия.
– Генералом Беком.
– Кем? Беком?! Да вы что, с ума все там посходили?! Кто ему дал право отстранять кого бы то ни было?
– Простите, с кем имею честь?
– Со штурмбаннфюрером Отто Скорцени… имеете честь. А кто вы такой?..
– Полковник фон Штауффенберг, – осипшим голосом проговорил заговорщик, ощущая, что язык его становится шершавым и непослушным.
– Ах, опять сам Штауффенберг?! – злорадно уточнил Скорцени. – Так это вы позволяете себе распространяться о какой-то там чести?
– Если вы и дальше будете говорить со мной в таком тоне…
– Тон не нравится? – искренне удивился Скорцени. Но спросил уже более спокойно: – Так что вы сделали с генералом Фроммом? Пристрелили?
– Зачем? Пока только арестовали.
– Вы лично… арестовали Фромма?
– Это не важно.
– Но с какой стати? Ведь он "ваш". Понятно: не поделили министерские портфели в новом правительстве, – холодно констатировал штурмбаннфюрер. – Не вы первые. Обычная история.
Только сейчас Штауффенберг вспомнил внешность этого человека, и вспомнил, где они встречались. Это случилось один раз, тогда, на аэродроме неподалеку от "Вольфшанце". Вначале полковник не узнал его, хотя видел на фотографиях. Но потом ему объяснили, что это и есть тот самый "первый диверсант рейха".
– Так, значит, это у вас, на Бендлерштрассе, вызревал заговор? Мы-то поначалу грешили на англичан, на комендатуру Берлина. Затем на Цоссен.
– Что вас еще интересует, штурмбаннфюрер? – сухо спросил Штауффенберг, давая понять, что не собирается отвечать на вопросы, на которые вряд ли стоит отвечать, даже находясь на допросе в гестапо. А ведь во время прошлой их беседы Скорцени вел себя совершенно по-иному. Странно.
– Меня интересует, какая скотина осмелилась покушаться на фюрера! Вот что меня интересует. Или, может быть, считаете это событие настолько несущественным, что не стоит нашего с вами внимания, полковник Штауффенберг? – произнес он два последних слова буквально по слогам.
– Со временем ваше любопытство будет удовлетворено, – едва сдержался Штауффенберг, чтобы не отомстить ему за "скотину".
– Я бы даже сказал, что это произойдет очень скоро, значительно скорее, чем вам представляется, – в голосе штурмбаннфюрера, самоуверенном и нагловато-насмешливом, послышалась явная угроза. Штауффенберг ощутил ее и поневоле поежился. Не хотелось бы ему попадать в руки этого всеевропейского страшилища.
– Кстати, обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер направил к вам одного из наших штандартенфюреров, доктора Пиффрадера. Специально для того, чтобы выяснять причину вашего невежливого ухода с совещания, которое проводил фюрер. Вы помните на своем веку какого-либо полковника, который обнаглел бы до того, чтобы подняться во время совещания, выйти, а затем вообще покинуть ставку?
– Господин Скорцени, вам не кажется, что наша беседа слишком затянулась? И что трубку я до сих пор не положил только из уважения к вашей храбрости. Но из этого не следует, что вы можете злоупотреблять моим временем.
– Послушайте, ваши сотрудники, кажется, называют вас Африканским Циклопом? Так вот, Африканский Циклоп, если выяснится, что со штандартенфюрером что-либо приключилось, все ваше сборище подлецов и предателей я перевешаю на фонарных столбах. Это не угроза, полковник, и даже не предупреждение. – Скорцени по-прежнему говорил спокойно и чуть-чуть медлительно. Совершенно не чувствовалось, что он верит в то, что его собеседник действительно осмелится бросить трубку. – Всего лишь рыцарское предложение не пожалеть для себя по пуле. При всей ценности свинца рейх простит вам эту расточительность. Но только помните: это единственное, что Германия и фюрер еще способны простить вам, полковник.
– Видите ли…
– Я не прощаюсь, Штауффенберг, – прогромыхал Скорцени. – Мы продолжим нашу милую беседу тет-а-тет. Если только к моменту моего прибытия вы не воспользуетесь моим советом.