Ближняя деревня была километрах в пяти. Место это казалось Чудакову в общем-то хорошо обжитым: то тут, то там виднелись пни, кое-где у сосенок поломаны ветки, лес очищен от валежника - наверное, местные жители повытаскивали для печей; поляны голы, чисты, такими они бывают только вблизи человеческого жилья. Ивана тревожило также обилие конных дорог, которые сковывали землю, как обручи бочку, и острых жестких тропинок, исхлестывающих лес вдоль и поперек. Но что делать? Дальше идти они не могли. Забегай почувствовал себя плохо. Сперва он был возбужден, встревожен, менялся в лице и говорил, говорил о чем придется, хаотически перемешивая русские слова с украинскими. В этой неврастенической растерянности Грицько было что-то близкое Ивану, простое, домашнее, и скованные усталостью губы Чудакова раскрывались в улыбке. Но возбуждение у Забегая все более и более приобретало какую-то болезненную форму, он пытался сорвать повязку на ране - "давит, не могу", метался, потом сник и потускнел. Мерз, потел и блевал.
Все они ни бельмеса не смыслили в медицине. Дивились только: почему даже слабые раны подолгу не заживают, кровоточат. Василий говорил: "Потому что тоска смертная гложет вас".
Пощупав отек возле раны у Забегая, Лисовский сказал:
- Цвет у раны какой-то… как у вареного мяса. Надо врача. Ты уж потерпи, Григорий. Это ничего, это пройдет, потерпи.
Но все поняли: не пройдет. Может быть, и прошло бы в хорошей больнице, да где ее взять.
Отозвав Ивана в сторону, Лисовский прошептал:
- По-моему, газовая гангрена.
В этот день и на другое утро они ходили в ближние деревни, искали медика - один сидит с Забегаем, двое - в дороге, - но не нашли. Уже хотели идти в поселок, до него километров пятнадцать, и продумывали, как это лучше сделать, - колхозницы говорили, что в поселке немцы, но все закончилось непредвиденным образом. Когда Лисовский с Василием вышли из избушки покурить, Забегай сказал Чудакову:
- Все! Иди и ты. Иди! Я побуду один.
Через несколько секунд в избушке раздался выстрел из пистолета - Забегай застрелился.
В одном селе, не в пример другим почти полностью уцелевшем, на церковной площади слегка покачивался от ветра на виселице старый мужчина, коротконогий, большерукий; рубаха разодрана, на синем теле раны, кровоподтеки. Сельчане боялись снимать повешенного, немцы не велели, угрожали расправой.
"Что же это такое? - думал Чудаков. - Мало того, что повесили. Да еще не разрешают снимать. И пытали. Люди - людей. Мерзавцы! На войне раздолье садистам - все узаконено".
Здесь они увидели красноармейца, жившего в доме немолодой уже, дородной женщины не то работником, не то любовником, а может быть, и в том и в другом качестве, жалкого человека с бабьим лицом и трясущимися руками. Когда Чудаков, Лисовский и Василий сняли повешенного, солдат с бабьим лицом подошел к ним:
- Ребята! Они ж нас всех ухайдакают, как увидят. Они ж в любое время могут приехать. И старосту вчера назначили.
- Скотина! - Лисовский шел прямо на солдатика. - Ты кто такой?
Путаясь, красноармеец сообщил, что пришел сюда третьего дня. "А до этого прятался и голодал". Из их роты осталось несколько человек, где они - не знает. Здесь представился родственником "бабы одной", "чахоточным крестьянином". "Спасибо, помогла. Хорошая баба, жалостливая".
- Сказывают, немцы-то и Москву уже взяли. Все уж!.. Выходить надо, пожалуй, робята, какого шута прятаться? Сказать, что, мол, из разбитой части, что, мол, простые солдатики. Больные, раненые, то-се… Много ли с нас возьмешь?
Он искоса поглядывал на Лисовского и взглядом своим, настороженным, холодноватым, говорил: хоть ты с бородой, человек, видать, поживший, может, даже начальничек, а мне на тебя наплевать, потому как никакого прежнего начальства в нашем положении и быть не может. Чудаков почувствовал, как противное нервное напряжение начало охватывать его. Даже слегка запостукивали зубы.
- Всему нашему конец. Жалко человека, но ведь он все одно мертвенький. Робить надо. Руки еще крепкие.
- На немцев работать? - взвинтился Лисовский.
- Почему на немцев? На себя. Так ведь все одно без работы куда?
Надо было разбить солдатика. Но Чудаков не успел и слова сказать, как Лисовский подскочил к парню с бабьим лицом и, схватив его за воротник, начал трясти изо всей силы:
- Гнусный подонок! Негодяй! Жалкий раб!
Голова солдатика раскачивалась взад-вперед, взад-вперед, будто игрушечная. Борода у Лисовского взъерошилась, подалась в стороны, и весь он, Лисовский, тощий, согнутый, с диким взглядом, был похож на старого коршуна. Отшвырнул солдатика, сказал почти равнодушно:
- Этого типа надо расстрелять.
Солдатик не поверил, отшатнулся и завопил:
- Вы не имеете права! Кто вы такие? Вы что, с ума сошли?
Потом заплакал, бросился под ноги. Лисовский пнул его в бок:
- Умри хоть нормально, зараза!
Лисовский вынул наган.
Солдатик задрожал, выставив вперед руки, будто ему угрожали не револьвером, а палкой.
- Стой! - крикнул Чудаков. - Убери наган! Мы что, трибунал? Убери.
- Не надо, - сказал Василий. - Сейчас я наподдаю ему - и ладно. Наши придут, все одно с ним разделаются.
- Да где они, наши-то, где? - вскричал солдатик и осекся, выжидающе посмотрел на одного, на другого, на третьего. Он страшно обрадовался, что Лисовский спрятал наган и что все закончится, по-видимому, простым мордобоем. Даже придвинулся к Василию: дескать, бей, бей, пожалуйста, если считаешь нужным, только не стреляй.
Василий ударил, солдатик упал.
- Не могу больше. Противно. Ну его к черту! Давай ты, Лисовский.
- Подите вы, слюнтяи!.. - Грубо выругавшись, Лисовский сунул руки в карманы брюк и сердито зашагал в сторону.
С головой у Ивана стало получше, он не чувствовал прежней тошнотворной слабости, отходил помаленьку. Но в душе все нарастала и нарастала тревога: где наша армия, почему отступает? Подтягивают войска из тыла? Что же так долго подтягивают? А если и в самом деле немцы сильнее? Если они все же сильнее? Он вздрагивал от этих страшных мыслей, ругал себя и ненавидел. Думал: немецкие солдаты вот-вот восстанут против Гитлера… Говорил об этом Лисовскому и Василию. Лисовский желчно смеялся: "Ну-ну!.. Жди!" Иван становился каким-то другим - мрачным и злым. Подозрительно много спал, порой даже на ходу: забудется на минуту, и ноги сами собой сворачивают с дороги черт те куда. Бледный, испитой, он готов был часами лежать и лежать, глядеть в потолок или на небо, прислушиваясь к посвистыванию ветра, к редким уличным звукам или шуму сосен.
Он не был подвержен предрассудкам, но, когда однажды в выжженной врагом, мертвой деревне ему перебежала дорогу черная кошка, подумал с нехорошим чувством: "А, лешак тебя дери!" - (ничего подобного с ним раньше не случалось) и тут же начал отплевываться, стыдясь этой минутной слабости и дивясь тому, что война и опасность смерти возродили в нем что-то слегка мистическое.
Даже Василий, шумливый и болтливый Василий, и тот будто язык откусил, молчуном бродит. Вроде бы тот же Васька и не тот.
Лисовский понемногу "оттаивал": меньше злословил, стал поспокойнее, но улыбался по-прежнему чрезвычайно редко странноватой, непонятной, какой-то мертвой улыбкой. Будто подсмеивался, издевался над собеседником. Есть люди, которых хочется звать только по фамилии. Таким был и Лисовский. Никто ни разу не назвал его по имени. Лисовский - и все. Даже саму фамилию его красноармейцы произносили суховато, строго. А уж они умели вкладывать в слова теплоту. К примеру, Забегая солдаты называли Грицько, и это получалось у них по-украински певуче и нежно.
Конечно, энергия Лисовского, злость его и неуемность как бы взбадривали бойцов, были своеобразным щитом, удерживающим их от излишнего уныния и апатии. Это признавал Иван, хотя и без особой радости. И Чудаков и Василий, а раньше Забегай и Коркин уважали Лисовского, таких уважают или, по крайней мере, побаиваются, а неярко выраженная боязнь часто похожа на уважение. Лисовский спал четыре-пять часов в сутки. Проснется Иван - Лисовского нет. Ходил в деревни, поселки. Один. Выносливость у него была необыкновенная. Возвращался усталый, потный, на лице только борода, всклокоченная, спутанная, и острые, злые, сумасшедшие глаза. И больше вроде бы ничего не видно. Сбрасывал вещмешок с продуктами. Говорил с едкой насмешливостью:
- Полеживаете?
Надо же! Как будто все такие же двужильные, как он.
В деревнях Лисовский прибивал на заброшенных домах и столбах листки с надписями, сделанными красным карандашом: "Смерть фашистам!" Однажды притащил помятую брошюрку:
- Эта штука издана в Берлине. На немецком языке. Недалеко от деревни нашел. Я вот тут перевел. Интересно. Послушайте. Вот что говорит Гитлер: "Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви". Это ты то есть размножаешься, как червь. Слышь, Васька? И еще фраза из трудов Гитлера: "Только германский народ будет народом воинов, народом господ, остальные нации будут рабами…"
- Хватит! - выкрикнул Василий.
- "Убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобою старик или женщина, девочка или мальчик".
Конечно, и Чудаков и Василий много слыхали о фашистах, но такого… Да еще в книжке…
- Довольно, слушай, - не выдержал Иван.