"Этого еще не хватало, - с раздражением подумал Мошков, вылезая из машины. - Ладно хоть сапоги надел".
Пахло мокрой травой и навозом. Петр Петрович знал: никакого навоза тут нет, это здешняя земля так странно пахнет, когда отсыреет. Ветер по-прежнему гнал белый молочный дождь.
Мошков оглядел левые колеса машины, наполовину погрузившиеся в яму с густой грязью. Уже виднелся конец объезда.
Пока он раздумывал, как и что, Евдокия натаскала невесть откуда сосновых веток, сушняка и подложила под колеса. Тихоня, тихоня, а везде успевает.
- Гони, Петр Петрович!
Мошков подскочил к тальнику, отломил веток пять (не сразу и оторвешь, черт их дери!) и тоже бросил под колеса - надо же что-то и самому сделать.
Машина, взревев, зло выскочила из ямы.
Вскоре показалась маленькая деревушка, где тоже был объезд. Мошков, пыхтя, вылез из машины, чтобы посмотреть, нет ли и тут какой-нибудь ямы, колдобины. Приземистые избы и амбары кучились возле дороги, как бы собираясь перебраться, перепрыгнуть через нее, почернев от влаги и приобретя, под стать погоде, крайне унылый вид. Из ближней пятистенки неслись пьяные голоса, там надрывалась гармошка, и какая-то баба визгливо выкрикивала: "Эх, эх, эх!.." Видать, пляшет. К дороге бежала молоденькая, с растрепанными волосами девка. Краснорожий, с пьяными глазами парень догнал ее и дернул за руку.
- Да отстань ты от меня! - крикнула девка.
- Ну, что ты корчишь из себя?
- Отстань, говорю! Налил шары-то.
- Еще чего-то фасон гнет.
- Че ты пристал к девке? - сказала Евдокия. Но по-особому сказала - таким голосом просят, умоляют.
- Нет, ты все же пойдешь!
- Хоть кол ему на голове теши, - продолжала орать девка. - Уйди, добром прошу!
- Фу-ты, ну-ты, елки гнуты! - Парень пьяно вихлялся, дергая руками - передразнивал девку.
- Иди, давай, иди, - уже другим, заметно сердитым голосом сказала Евдокия. - Будь ты неладен! А то вот возьму и угощу палкой этой.
- Че-го?! - удивился парень, насмешливо оглядывая женщину.
- Съезжу вот по дурному-то колгану. Поворачивай давай, ать, два!
"Ну и Евдокия! - дивился Петр Петрович. - Вот те и тихоня".
- А ты откудов выползла? - придвинулся к Евдокии парень. Крепко же его пошатывает.
- Кончай концерт! - осматривая машину и не поворачиваясь к парню, сказал Мошков.
Парень глянул на широкую спину Мошкова и задиристо хмыкнул:
- Хм! А ты-то чего еще тут?!.
- Веди себя как полагается.
Петр Петрович повернулся к парню. И тот, поглядев на строгую, явно начальническую физиономию Мошкова, сказал:
- А че… Почему она?..
- А потому, что ты рылом не вышел. - Он тут же пожалел, что сказал такое. Не то и не так надо говорить.
- Ну, бляха! - снова взвинтился парень. - Тебе-то что надо?!
- Иди, иди, милый, - совсем дружески проговорил Петр Петрович, будто приглашал чайку попить. - И оставь девушку в покое.
Это был чужой колхоз, в своем на Мошкова никто так вот рот не разевает. Но девка все же узнала его:
- Здравствуйте, товарищ Мошков! Видите, что вытворяет? Надоел хуже горькой редьки. Трезвый еще ничего, человек как человек. А под пьяную лавочку - что хошь вытворит.
- А что, выпить нельзя? - сказал парень.
- Давай-ка не прикидывайся дурачком, - зашумела девка.
- Да на холеру вы мне сдались! - махнул рукой парень и пошел к дому, где продолжали отчаянно наяривать на гармошке.
У другой стороны объезда, с краю деревни, возле прясел стояли двое - молодой долговязый мужик и беременная женщина с нежным детским личиком. Мужик поднял руку:
- Довезите нас до больницы. Рожать ей.
- Да вы что?! - удивился Мошков. - У себя машины не нашли? И почему без фельдшера?
- Да я думал, что она еще с недельку походит, - удивленно махнул рукой мужик. - А ее вон корчить начало. Хотел соседа Ваньку Нарбутовских упросить, чтоб довез. А он и сам слег.
- Почему без фельдшера? - опять, уже грубо спросил Петр Петрович.
- Нету у нас никакого фельдшера. Это надо в Комарово ехать. Так уж лучше сразу в Петелино.
- Садись, мамаша, - весело сказал Петр Петрович. - Сейчас доставим тебя, куда требуется.
Долговязый без конца болтал. Видать, был доволен, что все так легко устроилось - сели, едут.
- У мамы моей было девять детишек. А у тетки Лизы, у сестры маминой, у той человек, наверно, пятнадцать.
- Ну, вот и у вас будет столько же, - не очень ловко пошутил Мошков.
- Нет, нам много не надо.
- "Много не надо", - передразнила его жена. - Тебе-то что. Тебе не рожать. Вот принесу одного, и хватит. Еще не знаю, как рожу, - добавила она тихо и отрешенно.
- Не бойсь, - протянула Евдокия. - Все рожают, не ты одна. На то и баба.
Стараясь приподнять настроение пассажиров, Петр Петрович весело сказал:
- Кого ждете? Мальчика, девочку?
- Да это все равно, - тоже весело отозвался долговязый.
- Живот-то у тебя, девонька, что-то большеват, - раздумчиво проговорила Евдокия. - Впервой рожаешь?
- Первый раз.
- Тем более. Может, и двойня.
- Типун тебе на язык, - вдруг грубо сказал Охохонин. Совсем по-здоровому сказал.
- Врач говорила, что будет один.
- Ну, они скажут!.. - Это опять проговорил долговязый.
- Да иди ты!.. - рассердилась роженица.
К Петелино подкатили в сумерках. Село разбросалось на взгорьях; дома будто сползали по мокрой склизкой земле, книзу, к озеру, покрытому сонной темно-серой дымкой. Сквозь косой дождь как-то по-особому - опасливо и нахально - проглядывали красноватые огоньки села. Здесь, возле озера, перед взгорьем дорога была в глубокой грязи. Машина едва-едва шла, трясясь и дергаясь и все плывя куда-то вбок. Беременная женщина заойкала, потом закричала: "Аа!!! Ааа!!!" Застонал Охохонин. Беспокойно завозились Евдокия и муж роженицы.
"Еще рожать будет", - подумал Мошков с испугом.
Он не знал, как это бывает. Отродясь не видывал. Видел роды коров, лошадей, овечек. Но там другое. Чего не знал, того не знал.
Кажется, он повернул куда-то не туда, машина вдруг резко клюнула, накренилась, и мотор заглох. Опять яма. Да еще какая. Он сразу понял: это - намертво, так просто отсюда не выкарабкаешься.
Грязь, колдобины только на окраинах, а дальше, на взгорьях, дорога ничего. "Тут вот, тут надо было прежде всего улаживать дорогу-то", - злился Мошков. Он опять обошел вокруг машины, слыша, как шебаршит, булькает, хлещет и хлещет ядреный дождь и доносятся приглушенное ойканье и стоны беременной. Петр Петрович торопливо зашагал, почти побежал, не разбирая дороги, к большой пятистенке на конце квартала, у ворот которого стоял-дремал "газик". Все в этом доме было по-деревенски открыто, доступно.
В комнате за столом, вокруг ведерного самовара сидело человек десять, Гоняли чаи. Старик и старуха, видать, хозяева, недоуменно и вопросительно глядели на Мошкова.
- Помогите, товарищи! В моей машине рожает женщина.
Кто-то сдержанно хохотнул. И старуха закричала на него:
- Че тут смешного-то, еретик ты этакой?!
- И у меня еще больной мужчина. А машина застряла. Вот тут, рядом.
- Дак мы-то чего? - сказал вихрастый парень, поставив стакан с чаем на стол. - У нас тут врачей нету. Идите быстрее в больницу. Она недалеко.
- "Газик" ваш?
- Мой.
- Поехали! Быстро!
- А вы что командуете?
- Митрий, ну че ты говоришь-то? - замахал руками старик. - Одевайсь живо!
Женщина еще не рожала.
Когда они сдали медикам - с рук на руки - роженицу и Охохонина, Петр Петрович наконец-то почувствовал, как он устал, измаялся. А еще надо вытаскивать машину из ямы. Надо сегодня же позвонить в одну из бригад. И надо бы поговорить с сынишкой (лентяйничать начал, плохую отметку принес по математике). Надо!.. Сколько в этом слове непреклонности, суровости. Много чего надо.
Посидев с Евдокией сколько-то в тесном безлюдном коридоре, Мошков решительным шагом - за окнами тьма, пора домой - вошел в кабинет врача. Охохонин лежал на кушетке, выставив толстый голый живот. Над ним склонилась пожилая докторша.
- Извините! Мне надо ехать. Что с ним?
- Проверяем, - не очень охотно отозвалась докторша, равнодушно поглядев на вошедшего. - Видимо, колит. Ему придется полежать у нас.
- Ой-я! - вздыхала Евдокия.
- Не вздыхай. Ничего страшного с ними не будет. Баба, наверное, уже родила одного или двойню. А Яков твой полежит и выйдет. А вот как мы будем добираться до дому? Это, пожалуй, пострашнее.
Дождь на улице сыпал и сыпал.
ИЛЬЯ ШУЛЯКОВ
© "Советский писатель", 1982.
Дело было в 1959 году, давно уже, а все помнится полно, живо, и живость тех еще молодых для меня лет, тех впечатлений как-то не согласуется с теперешними, не очень яркими впечатлениями, где есть раздумья и маловато эмоций.
…Новость эту сообщил мне первым Василий Васильевич, персональный пенсионер, человек общительный и не по-стариковски резвый. Он имел привычку каждое утро прохаживаться до магазинов и базара, покупал кое-что по мелочи, а главное, "делал проминку", без которой, по его словам, он чувствовал себя "препротивнейше". Василий Васильевич нередко попадался мне на улицах. Я работал в обкоме партии ответственным секретарем "Блокнота агитатора", с утра до ночи бегал как чумовой по авторам, в типографию, в издательство.
- Все носишься, Василка? - спрашивал он обычно.
- Все ношусь, Васильич, - отвечал я.
Почему он называл меня "Василкой", бог ведает. На этот раз Василий Васильевич был хмур и начал с другого: