…Весной на семью Николая Николаевича свалилось несчастье: заболела жена, и не какой-то простой болезнью - врачи признали туберкулез; все лето пролежала она в больнице, осунувшаяся, внезапно - а эта внезапность особенно опасна - утратившая и броскую красоту лица, и по-девичьи легкую подпрыгивающую походку, и свойственную ей прежде шутливость и насмешливость. Шумный, пыльный, дымный, обычный в наше время город был вреден жене, и после долгих раздумий и бесконечных мирных разговоров и споров порешили они переехать в поселок, расположенный в тайге, вдали не только от городов, но и от железных и шоссейных дорог. Поселок походил на сибирскую деревушку - маленькие дома из толстенных бревен, амбарушки, хлева, сараи, баньки, огромные огороды, на улицах свиньи, телята, куры, гуси и своры собак; только на южной окраине - двухэтажные дома с балконами и верандами, клуб с колоннами, магазин с большими по теперешней моде окнами и даже сквер, окруженный деревянной, чуть покосившейся изгородью. Здесь - владения мебельного комбината, довольно крупного. Собственно, из-за комбината и поселок называется поселком.
Квартиру Варакиным дали в доме, стоявшем на самом конце улицы, у речки, за которой начинался сосняк, изрезанный кривыми дорогами, постепенно и незаметно переходивший в бесконечную тайгу, уже безо всяких дорог, с редкими звериными тропами, которые может увидеть только охотник.
В квартире не было привычных городских удобств; летом возле дома стояла грязь непролазная, а зимними ночами наметало такие сугробы - с лопатами не выберешься. Но какой чудесный, целительный воздух! И какая тишина!
Николай Николаевич, с тяжестью на сердце покидавший областной город, в котором прошли почти все годы его жизни, вскоре после приезда в поселок начал успокаиваться; он тешил себя мыслью, что до пенсии каких-то два года, они быстро пролетят, эти два, а для пенсионера лучшего места не сыщешь - прекрасная рыбалка и охота, грибы, ягоды - благодать, одним словом.
Утвердили его в должности начальника отдела труда и зарплаты, - для бывшего областного работника должностишка, прямо скажем, не очень, и оклад здесь не ахти какой. Но сыновья давно выучились и не нуждались в помощи, а расходы самого Николая Николаевича и его жены с годами почему-то все уменьшались и уменьшались, и новой зарплаты им вполне хватит. А должность?.. К чему ему сейчас большая должность?
Добровольный переход на низовую работу казался Варакину делом весьма демократичным. Он представлял себе, как будут ахать его сослуживцы в городе, с какой почтительностью встретят его на комбинате и с каким вниманием начнут прислушиваться к его голосу. Но не увидел ни того, ни другого. Начальник, которому был подчинен Варакин, недоуменно пожал плечами и сказал: "Дело ваше", а другие сослуживцы вели себя так, будто ничего не произошло. На комбинате, куда Варакин в прежние годы наезжал с проверкой, поначалу с некоторым любопытством смотрели на него, но без какой-либо почтительности. А любопытство, как известно, таежные жители проявляют к каждому новичку.
Директор комбината Костяев, старый практик, не имеющий даже среднего образования и, по выражению старожилов, "как черт за волосы державшийся за свою должность", поначалу настороженно отнесся к Варакину - видимо, боясь, не готовится ли ему замена. Но прошел месяц-два, и все стало на свои места: Николай Николаевич уже был для всех обычным работником, отличающимся разве что изысканной одеждой да городским выговором без оканья. Он свыкся с новой обстановкой, хотя это обычно дается нелегко, и у него установились со всеми неплохие, пожалуй, даже дружеские отношения. Не ладилась дружба только с начальником планового отдела Генрихом Иосифовичем Антушевым, молодым инженером, года два назад приехавшим сюда откуда-то из Подмосковья.
Многое в этом Антушеве не нравилось Варакину - и заносчивость, и грубые манеры, и надутые губы, и не в меру длинные - по теперешней моде - с пошлыми завитками на шее, нечесаные, как у неопрятной бабы, волосы, и стремительная репортерская беготня, и странные для этих мест старая польская курточка и красный берет.
Они работали в одной комнате, полутемной, со скрипучими половицами и препротивной дверью, которая всякий раз, когда ее открывали, громко, почти по-человечьи взвизгивала. Их столы стояли рядом. Николай Николаевич выставлял в сторону Антушева свою блестящую лысину, а тот - красный берет, он редко стягивал его с головы. В центре берета было пятно, узкое, продолговатое. Пятно казалось Николаю Николаевичу черным, но однажды, при свете солнца, проникающего вечерами в эту мрачную комнату, он увидел, что пятно темно-синего цвета. Длинные космы и красный берет - весьма оригинально. Иногда Антушев заявлялся в свитере, старом, заштопанном, и выглядел тогда совсем уж по-уличному. Николай Николаевич дивился: как может Антушев так небрежно одеваться? Сам Николай Николаевич всегда следил за одеждой. И в молодости, и теперь. Одевался не то чтобы модно, но опрятно, всегда, даже в жару, на нем дорогой костюм с непременным галстуком.
"Не понимают люди, что, напяливая дурацкие береты, какую попало одежду, они вредят себе, - думал Варакин. - Что прежде всего видит человек, входя в контору? Костюм, лицо работника. Ну и его манеры".
Антушев хлопает дверью, без надобности громко говорит, многословен. И по телефону рассуждает бог знает о чем - о новой пластинке, о цветном телевидении, об академике Королеве. На работу запаздывает, то на три минуты, то на десять. А однажды запоздал даже на полчаса. "Испортился будильник". И говорит об этом так это… спокойненько. Правда, вечерами он подолгу засиживается в конторе. Но порядок есть порядок…
Сам Николай Николаевич никогда в жизни не опаздывал. Ни на минуту. Он зимой и летом просыпается около шести, никакого будильника не надо. И это независимо от того, поздно лег или рано, работал накануне или отдыхал. И только редкие выпивки сбивали его с ритма, он просыпался позже. Он вообще был на удивление точен, пунктуален и не терпел даже малейшей разболтанности.
Неприязнь к Антушеву появилась сразу. С первого дня. Хотя нет. Не с первого… Слегка ошеломленный новой обстановкой, Николай Николаевич много говорил и смеялся, был со всеми ласков и вежлив. Все ему нравились, и, казалось, он тоже всем нравится. Антушева он не выделял из других. И только на третий или четвертый день ясно почувствовал холодную… нет, хуже - ледяную вежливость соседа, за которой люди обычно скрывают неприязнь. Пытаясь разбить этот лед, Николай Николаевич сказал что-то шутливое и услышал в ответ:
- М-да!..
В этом "м-да!" чувствовалась легкая насмешка.
"Хам! - мысленно обругал Варакин Антушева. - И, кажется, самолюбив до крайности".
Настроение у Николая Николаевича испортилось, он стал мрачен и молчалив.
Зазвонил телефон. Антушев сказал:
- Вас!..
Было самое обычное: человек поднял трубку и передал ее соседу. Но как передал: торопливо, небрежно. Так подают нищему. И смотрит куда-то в сторону, не то в окно, стекла которого покрыты ледком, не то в пустой угол кабинета. И потом… Почему телефонный аппарат должен быть на столе Антушева? Ведь телефон общий.
"Ох, эти молодые!.. Кое-кто из них кажется сам себе гением. Убежден в том, что сделает в жизни что-то великое, что-то выдающееся. Конечно, не сделает ни великого, ни выдающегося. Но убежден, что сделает. И ведет себя соответственно. И требует к себе особого отношения, как к будущей знаменитости. Аванс ни за что".
К Варакину пришел начальник цеха. Поговорив о деле, он сказал с наивной простотой исконного провинциала:
- Устаю я все же таки здорово. Только в субботу прихожу в себя. В баньке попарюсь, стопочку, вторую пропущу. Сегодня вот женка на лекцию тянет. Лекция о планете Марс. А мне уже никуда неохота. Да я и не очень о таком люблю…
- Почему же? - возразил Николай Николаевич. - В наше-то время! Сходите, послушайте. Марс - интересная планета, во многом сходная с Землей. Там, как и у нас, есть кислород. И даже какие-то каналы есть. Предполагают, что они построены разумными существами.
- Ну, это вы, наверное, еще в начале века читали, - бойко и весело проговорил Антушев.
Варакин слегка побледнел.
- Почему же в начале века?
- Потому что ваши рассуждения никак не согласуются с данными современной науки. Честное слово, не согласуются.
И он начал бойко рассказывать о Марсе, перечислял какие-то книги, брошюры, статьи, называл десятки фамилий ученых. И все это противно-поучительным тоном.
Лучше бы, пожалуй, не обращать внимания на мальчишку, но Варакин не стерпел и проговорил:
- Да-да, мы чувствуем, что этот вопрос вы хорошо изучили.
- Неужели вы думаете, что я для этого говорил?
Когда посетитель ушел, Варакин сказал Антушеву, что зря он ввязывался в чужой разговор.
- Простите, но ведь вы все, все, ну решительно все перепутали.
"Перепутал". Конечно, хорошо им, молодым: сытое детство, институт, спокойная жизнь; проработал до шести - и за книги, журналы. А у Варакина в детстве одни мыслишки были: где-то пожрать бы и избежать оплеух, которыми охотно награждал его вечно пьяный отец. А потом - страшно длинный и невыносимо скользкий путь до руководящего работника. До знаний. Впрочем, каких знаний? По специальности. Для других знаний у него не было времени: постоянные командировки, бесконечные собрания и заседания (в его молодые годы они продолжались чуть ли не до утра). Дрянная, тесная, неблагоустроенная квартира, в которую он возвращался после работы не раньше десяти - двенадцати часов вечера. А позднее, когда стало полегче и поспокойнее, у Варакина были уже не те силы и не та память. Вечерами тянет в постель, такая слабость появляется, будто пятьдесят верст прошагал. Возможно, здесь, в поселке, он наберется сил и окрепнет.