Под потолком, прокопченным до балычного лоска, на ржавом крюке для ребячьей зыбки вспыхнула электрическая лампочка, и все вокруг изменилось: стены вроде раздвинулись под напором света, потолок приподнялся. Летчики повеселели. Говорить при свете стало гораздо "сподручней", чем в темноте. Это наглядно продемонстрировал комэск-1 - капитан Новиков. Испросив разрешение "держать речь", он вышел к столу командира, огляделся, деловито выдвинул на "ораторский пятачок" фанерную тумбочку, водрузил на нее донельзя набитую полевую сумку и заговорил. Придерживаемый сверху сильными узловатыми пальцами внушительной капитановой длани массивный серебряный портсигар - подарок наркома за Хасан, - в настоящем случае олицетворяющий бомбардировщик лейтенанта Бондаренко, величаво плыл к вражескому аэродрому - полевой сумке. Возле портсигара, норовя зайти ему в "хвост", крутился, вытворяя черт-те что, спичечный коробок - настырный "мессер". По воле опытной руки ведущего портсигар маневрировал: рыскал из стороны в сторону, виражил. Повторяя его маневры, спичечный коробок допустил промашку и оказался над портсигаром. Капитан одобрительно крякнул, прорычал что-то весьма отдаленно напоминающее "тррр-ррраж!" или "ррр-язз!", выронил коробок на пол, а портсигар довел к полевой сумке, раскрыл его и высыпал на "цель" все папиросы.
- Вот оно как было, - сказал комэск-1 в заключение, вытирая потное возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую простынку, - хорошо было сработано.
Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный вразумительным и, что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1, проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда:
- Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем заканчивать.
Он поднялся, отодвинул стул, расправил плечи, одернул гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон, тонко попискивала рация и вполголоса переговаривались связисты, приколол к ней кнопками броско вычерченную схему и, постукивая по схеме мундштуком едва дымящейся трубки, начал расставлять точки над "и".
- Придется похвалить вас. Только прошу носы не задирать. Командование, в общем и целом, нами довольно. Благодарит нас командование. А за что? За то, что задания мы выполняем, как сказал генерал, отменно. На сегодняшнем разборе мы еще раз убедились, что успехи наши во многом предопределяются тремя факторами. Первый - мастерство. Второй - слаженность действий в любой обстановке. Третий - взаимопонимание и взаимная выручка. В проведенных полком боях славно работали и командиры экипажей, и штурманы, и стрелки-радисты. В общем и целом, вы показали высокое мастерство пилотажа, снайперское бомбометание, крепкую дружбу - этот немаловажный элемент успеха в бою. Посмотрите на схему, - он вплотную приблизился к переборке. - Вот известная всем вам сентябрьская операция. Исполнители ее - Новиков, Ковязин и Бондаренко с экипажами…
Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в самое ухо:
- Радуйся! Сегодня ты, Аркаша, ыменыннык! Всю дорогу о тебе говорят. Корам популё, корам публике - открыто, при всем народе поименно перечислили весь экипаж "голубой двадцатки": тебя, Колтышева, Коломийца…
- Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать.
- Эти пунктирные линии, - продолжал между тем командир, - маневры "голубой двадцатки". Видите, как прикрывал Ковязин машину Новикова? Комару не проскочить было в этакие зазоры. Бой с "мессерами" обе машины провели стадухинским ястребкам на зависть. Да, да! Стадухин и верить не желал, что мы в одном бою сбили два "мессера". И каких? Новейшей конструкции "мессершмитты"! В общем и целом, у Ковязина в той драчке было все от истребителя - и быстрота реакции, и натиск, и меткий огонь, и - прошу обратить внимание! - маневренность. Вы поняли, о чем я говорю? Я говорю о том, что маневренность - наше оружие. И Ковязин убедительно доказал это. Опыт его надо использовать всем. И, кроме того, дерзать, самим дерзать! Экс нихиле нихиль! - из ничего - ничего не получается! - при этом командир метнул на Сбоева предельно выразительный взгляд и не без причины: именно Сбоев завез в полк римские и греческие изречения. Отец Алексея преподавал в Томском университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне глубочайшее уважение к предмету своего увлечения. И Алексей с детских лет поражал сверстников мудрыми высказываниями римских консулов и императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея летчики полка щеголяли спаренными латино-русскими и греко-русскими афоризмами. Ходили слухи, что даже командир полка на совещании в дивизии "пальнул" в собравшихся забористой фразой какого-то древнего полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы.
- Из ничего - ничего не получается! - повторил командир. - Значит, надо искать! Воздушный бой - дело, товарищи, творческое. С начала войны истекло пять месяцев - срок приличный. Мы, в общем и целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы. Они не бог весть какие вояки, бить их можно, очень даже можно. А бить фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе - святая обязанность каждого из нас, наш долг. Все!
Он уселся за стол, придвинул поближе коробку "Золотого руна" и стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами.
- Курильщики, на мороз! - привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на командира, заворчал добродушно: - Изверги вы. И себе и другим организм отравляете. Никотин…
- Это алкоголь в квадрате! - подхватил Сбоев, срываясь со скамьи. - Пойдем, Аркаша, воспитывать Федора, пойдем! - И, работая локтями, стал пробираться к Лихачеву, белобрысая голова которого, словно сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих.
- Истина! - незамедлительно откликнулся Лихачев. - Ты, Алеша, прав. Никотин…
- Яд! Капля его убивает лошадь!
- Не торопись, Алеша.
- Не могу, Федор Павлович! Не могу, дорогой! - Алексей вдруг звонко шлепнул по лбу ладошкой и, сделав страшные глаза, потерянно произнес: - Товарищи-и-и… Я чуть было не забыл передать вам сообщение первостепенной важности. - И, когда все притихли, продолжил: - Позавчера, дежуря по штабу, я оказался невольным свидетелем разговора по прямому проводу. Командир запрашивал Москву о сроках предоставления нашему полку несерийного бомбардировщика повышенной грузоподъемности. Для кого бы это? А?
Лихачев замигал белесыми ресницами, оглядел добрыми глазами веселые лица и развел руками так широко, что и без того короткие рукава гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей, обнажив белую в коричневых брызгах веснушек кожу.
- Ах, для вас, оказывается, Федор Павлович! Я, право, и не предполагал…
Летчики засмеялись. Командир тоже было фыркнул, но, спохватившись, напустил на себя сугубо деловой вид и закашлялся, изломав брови буквой "z". Лихачев, нимало не смущаясь показаниями "говориметра", с высоты огромного своего роста измерил взглядом приземистого противника и укоризненно покачал головой:
- Как Алешу ни корми…
- А он все в небо смотрит, - в тон ему продолжил Сбоев. - Характер у меня такой. Чтобы научиться безошибочно распознавать человеческие характеры, я рекомендую вам, Федор Павлович, обратиться за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову.
Летчик в новеньком комбинезоне с небрежно откинутым меховым воротником, под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко спросил:
- Все остришь? - и нахмурился. У младшего лейтенанта - темные с поволокой глаза цыганского типа. Да и сам он, смугло-кожий, был похож на цыгана: худощавый, жилистый, гибкий. Волосы - кольцо в кольцо. - Ты, Алеша, все поддеваешь?
- Куда уж нам уж…
- И я думаю: куда уж вам уж, - младший лейтенант капризно поджал губы. - Спорить с тобой, Алеша, я не испытываю никакого желания.
Летчики покидали штаб. Мимо зябнувшего часового, огибая заметенные снегом брезентовые шатры складов, увязая в сугробах, бежали они в сторону полкового клуба.
Аэродромный очаг культуры располагался в просторном подземелье, по внутреннему убранству даже отдаленно не напоминающем землянку. Стены, облицованные дюймовыми досками, были выкрашены белой масляной краской, и какой-то хороший фантазер нарисовал на них светлые окна с вечно сияющей голубизной. Нарядность помещению придавал и высокий бревенчатый потолок, усеянный золотыми блестками смолы.
Вдоль помещения тянулся сколоченный из сосновых досок вместительный стол. Начало свое он брал у порога и, прошагав двадцатью двумя перекрещенными ногами саженей пять по утрамбованному до каменной твердости земляному полу, заканчивался в "огнеопасной зоне" - месте у глухой стены, где дышала зноем печка-времянка - железная, поставленная на попа бочка из-под бензина с фигурно выпиленной прожорливой топкой.
Один за другим, вваливаясь с ядреного морозца в экваториальное тепло, летчики усердно и гулко выколачивали снежную пыль, набившуюся даже под комбинезоны, и разбредались по клубу. Несмотря на похвалу командира, настроение у всех было далеко не радужным. Да и с чего ликовать? Метеорологи после упорных боев за свой "безошибочный" прогноз перешли к жестокой обороне и скромно опускали глаза, избегая разговоров на тему "пасмурно - ясно". А летчики утром, днем, вечером и ночью под разбойный аккомпанемент ветра кляли "небесную канцелярию". Вьюга не унималась…