В ней все женщины, встречавшие мужчин на пороге четыре тысячи лет.
У нее нынче длинные волосы – черные, как водоросли, пряди. Взгляд, которым гость окинул жилище, она истолковала неправильно.
– Мемориал в комнате Брюса.
И правда. Ни одной фотографии Рубена в интерьере, где прихотливо расставлена легкая мебель из ротанга, а на кресла брошены терракотового цвета пледы с бегущей по краю квадратной «критской волной». Ясное дело: парень нуждается в героической легенде, а его матери лишний повод к депрессии вовсе ни к чему.
– Я чай приготовлю, – придумала Натали, исчезая в кухне. – Харальд, Брюс, пожалуйста, вы знаете, что делать... К‑Кнрилл, прошу вас, устраивайтесь.
Харальд мог бы и предупредить, какого гостя везет. Такого гостя! Еще одно мелкое напоминание, что все здесь принадлежит Эстергази. Включая и саму ее, и сына. Харальд – милейший человек, с его стороны это скорее промах, чем булавочный укол. К тому же свекор выглядит еще более ошеломленной жертвой. Общественная поза, которую избрали Эстергази, – обломки Империи! – насколько она отвечает каждому из них конкретно? Грубо говоря, насколько каждый из них сам по себе – Эстергази? И какой они видят ее роль во всем этом кордебалете?
Столько лет его не было, зачем теперь явился? Нужно что‑нибудь? Позвольте, угадаю. Империя? Все, что осталось, включая Брюса?
Взглянуть на мальчишку поближе оказалось болезненно интересно. И похож... и не похож. Верхняя часть лица от матери: глаза карие, при отцовских серых, брови выше, но взгляд при этом более закрытый. Рубен был экстраверт. Ну или умел им казаться. И этот нос – с горбинкой. У Руба прямой. Улыбка... ну, это наследство, как говорится, будем посмотреть. Кирилл не успел выяснить у Натали, до какого момента она рассказывала сыну правду. Он даже не определился, докуда следует рассказать правду ей .
– Мемориал‑то покажешь?
Да, вот она, первая улыбка Империи. Ослепило и даже обожгло.
– Ага, пойдемте.
Вот так, а Харальд пускай сидит в гостиной одинокий.
Войдя первым, Брюс смахнул в ящик стола скомканную футболку, дернул за угол покрывало, хоть и криво, но все‑таки спрятал под ним мятую постель, весь остальной тарарам прикрыл тщательно отработанной невинной улыбкой. Вроде как – подумаешь!
– Ничего, – сказал Кирилл, – на «Балерине» все то же самое плюс пивные банки. Время от времени я их выбрасываю. Считай – прибрался.
Интересно, с матери станется надрать эту пару ушей?
Комнатка была маленькая, и снимков – всего два, в рамочках для сменных файлов. Рубен перед выпуском, красивый, молодой, двадцатипятилетний, и Тецима IX в боевом развороте, стремительная и изысканная, обтекаемая и светом, и мыслью. Интересные и вполне определенные мысли должно вызывать это соседство у вдовы.
– Вы вместе учились и служили? Мама говорит: отец был лучшим пилотом Галактики. Но это ведь всем детям твердят, нет? Звучит немного занудно в общем контексте.
– О! – Кирилл нашел в углу стул и уселся верхом, сложив руки на спинке и водрузив на них подбородок. Так удобнее. – Не в нашем случае. Рубен был тем, чем казался. Лучшим во всем. Как меня это доставало! Был бы он занудой, было бы проще. Сказал себе: мол, зануда он! – и жизнь заиграла красками. Любила б твоя мать зануду, ха!
– Н‑иу, – Брюс посмотрел неуверенно, – посмертный брак... Вы же знаете, как об этом говорят?
Знаю. Посмертный брак. Парень погиб, а дети у него рождаются. Ничего удивительного для просвещенной Галактики, но на чопорной, скованной условностями Зиглинде это делалось с оглядкой, а поиск «матери» иной раз напоминал продажу на сторону секретных материалов. Потом они рассказывали детям, какими героями были их отцы, сгоревшие в небе, как звезды.