- Вечная память… Вечная память,- нестройно и торопливо заговорили и остальные, опять снимая шапки.- Вечная вам память.
Дядя Саша выпил в молчаливом окружении старых солдат, опустивших седые скорбные головы.
Неожиданно появился Пашка, хотел что-то спросить, но, увидев склоненных людей, в нерешительности замялся.
- Тебе чего, Павел? - поднял глаза дядя Саша.
- Да… хотел узнать… Играть больше не будем?
- Нет.
- Тогда нам тоже можно порубать?
- Садись, пожалуйста,- подвинулся Федор.
- Да нет, спасибо. У нас своя компания.- Он постоял, разглядывая мужиков, потом с обидой сказал: - С нами так не стал, старшой.
- Иди, Павел,- попросил дядя Саша.- Я сейчас приду.
- Да чего уж, сиди,- сказал Пашка.- Я ведь только спросить, будем играть или пошабашили.
Что-то насвистывая, Пашка ушел к ребятам, где на поваленном плашмя барабане стояла бутылка и Жора, шурша бумагой, раскладывал закуски.
Федор Бабкин, поглядывая на женщин, уже рассевшихся по грузовым машинам, украдкой наливал, закрываясь полой, и обносил рюмку по кругу.
- Давай, Степ, бери… Тихон, твой черед…
Фронтовики торопливо выпивали, тыкали дольками помидоров в спичечный коробок, в мокрую розоватую кашицу соли и, не дожевав еще, лезли в карманы за куревом. А с машин нетерпеливо окликали:
- Эй, мужики! Вы чего там колдуете? Поехали!
- Да сейчас! - отмахнулся Федор.- Сейчас едем.
- Ждать не будем! - кричали с машин.
- Ох эти бабы! - подосадовал дед Василий, вставая.- Никакого понятия. В кои-то разы собираемся так вот. Может, и не свидимся больше.
Фронтовики нехотя начали подниматься.
- Так пусть себе едут - сказал дядя Саша.- У меня тут своя бортовая. Тебе, Сорокин, куда?
- Да мы вот с ним, с Хмызовым, из Березовки. А Федору вот с Тихоном в Махотино надо. Дальше, за нами.
- Ну, не волнуйтесь, всех отвезем.
Обрадованный Федор побежал сказать, чтоб их не дожидались. Машины начали разъезжаться.
Вернувшись, Федор выкопал из-под скирды еще одну бутылку, принялся оделять по новому заходу. То обстоятельство, что теперь не надо было никуда спешить, располагало к воспоминаниям, и Степан Холодов оживленно хлопнул себя по колену:
- А вот, братцы, был у нас один случай!..
- Ну-ну, давай.
- Брали мы под Орлом одну высоту. И высотка-то не больно какая, а не подступишься: все открыто, ни кусточка, ни задоринки, а по низу - топь. Ну, раз сунулись - не вышло, в другой - никаких делов. Строчит и строчит из дота. Пробовали бить по нему из минометов - дым, пыль, ну, думаем, все, накрыли! Сунемся, а он опять: тра-та-та-та… Живой, гад! Оно б пальнуть из артиллерии, может, что и получилося, да не было при нас никакой артиллерии. Одни ротные минометы. Ну а у тех силенок оказалось маловато: фук-фук, а немец цел. И потери у нас уже немалые. Командир батальона по телефону нашего ротного материт, чтоб к такому-то часу высота была захвачена, да и только!
- Ну дак вы б ее ночью-то, по-темному…
- Погоди ты, ночью… До ночи вон сколь было ждать. Да… Сидит наш ротный в траншее, курит, на сапоги плюет - злой-презлой. Мы тоже помалкиваем, отпыхиваемся после атаки. А что скажешь? Видит око, да зуб неймет. Вот тебе подсаживается к нему один солдатик, пацан пацаном. Товарищ командир, говорит, отпустите вон в ту брошенную деревню. Если я найду, что мне нужно,- даю слово, после обеда сковырнем немца.
- А что ж ему такое нужно-то было?
- Не перебивай. Сказать, так не интересно будет. Слушай… Ну, отпустили его, пополз парень. Глядь - вертается, волокет что-то в мешке. Полдеревни, говорит, обшарил, а нашел. Только теперь надо обождать, когда солнце к немцу за спину зайдет…
- А-а! - засмеялся Федор.- Разгадал - зеркало!
- Ну, разгадал - нечего теперь и рассказывать…
- Давай, давай!..
- Изготовились мы к новой атаке, ждем. Только солнце начало к немцу воротить, парень и достал из мешка свою хитрость. А стекло во какое, с газету! Давай наводи, говорит ему командир. Ну и уцелил он что ни есть в самую амбразуру. Немцу, конечно, это не понравилось, а что он может сделать? Кинулись мы все как есть, немец давай пулять, да стрельба уже не та, а куда попало. А парень ему зеркалом-то все в рожу, в рожу! Ну, конечно, там, окромя пулеметчика, и еще были, да мы их тут быстро разделали. Так потом и возили с собой зеркало, пуще глаза берегли. Как секретное оружие.
- Да это ж на Одере так вот прожекторами ослепляли.
- Э-э, браток, на Одере когда было? А то еще под Орлом. Оно, может, потом про наш случай и до генералов дошло, до самой Ставки. Ну дак, ясное дело, у генералов вся техника в руках. А придумка, выходит, солдатская.
- А то вот раз было…- начал фронтовик в резиновых сапогах.
И пошло, и пошло… Заговорили мужики, закраснелись лицами, заблестели глазами - не от водки, нет! Что там водка, если вспомнить нечего! А уж вспомнить им было чего - и геройского, и горше горького…
Возле обелиска не осталось теперь ни одного человека, и он, серый, цементный, одиноко высился среди черной предзимней наготы полей.
- Сколько же их там лежит? - в раздумье спросил Степан Холодов.
- Сорок девять,- ответил дядя Саша.
- Да-а… Где-то сорок девять дворов осиротело. Деревня целая.
- Дак они из разных мест, должно.
- Ну, это я так, к примеру.
- Сорок девять еще немного.- Холодов полез за новой папироской.
- Бывало, и по сотне, а то и больше в одну яму клали. Наш полк в три дня целый батальон потерял.
- А говорят, будто теперь по нашей местности четыреста таких памятников будет поставлено,- сказал Холодов.- Лектор один приезжал, так рассказывал…
- Вполне может быть.
- Сколь же тогда по всей России? - прикидывал дед Василий.
- А вот и считай…
- Да еще по Польше, да по разным другим сторонам. Под Берлином одним триста тысяч легло.
- Сказано: всего двадцать миллионов.
- А немца сколь?
- Что-то миллиона четыре с небольшим.- сказал дядя Саша.
- Только-то? - удивился Холодов.
- А что - мало?
- Н-да… Как же так, били-били, а только четыре миллиона нахлопали? Выходит: мы его одного, а он наших пятерых.
- Дак, чудак человек,- сказал Федор.- Мы одних только ихних солдат, а они кого попадя: и баб наших, и пацанов. Вон у военкома - и женку и обеих девчушек… А сколь в Германию поугнал, в лагерях сгноил. Вот двадцать миллионов и набралось.
- Ох, лихо, лихо,- вздохнул дед Василий.- Не заесть, не запить этова. Не заесть, не запить…
Дед Василий помолчал, но вдруг, пересев половчее, сказал как-то осиянно, осветясь лицом:
- А все ж, братцы мои, помереть солдатом в бою с неприятелем - святое дело, што ни говори! Из всех смертей смерть! Ну вот што я? Ну, еще покопчу свет маленько, годка три-четыре, да и помру на печи. Снесут за деревню и закопают. И вся недолга. Потому как помер от старости. А вот ежели бы я там, солдатом смерть принял - это уже смерть вон какая! Глядишь, и мне памятник бы поставили.
Долго дымили сигаретами. Было слышно, как возле барабана о чем-то спорили музыканты:
- Не, Жорик, мелькомбинату ничего не светит. Кому там играть, где у них форварды? Там кирюхи одни.
- Не скажи! Вот увидишь, воткнут.
- Слабо! Они даже райпотребсоюзу продули.
Степан Холодов поправил пустой рукав телогрейки, выбившийся из-под ремня.
- Ты говоришь - четыреста…- сказал он.- Оно ежели все памятники поставить, как и положено, по тем боям, что тут были, так и пахать негде будет.
Дед Василий, сощурившись, оглядел дальние косогоры, будто прикидывал, где они должны стоять, эти не воздвигнутые еще обелиски.
- Надо бы раньше начинать ставить-то,- сказал Федор.- По свежим следам. Молодняк вон подрос, должен видеть и знать, во что обошлось. А то уж подзарастать начало. Долго ли: плугом прошелся - и все. Ровно, гладко, как ничего и не было.
- Я вам так скажу.- Дед Василий обтер ладонью усы.- Это вот пешку, к примеру, сшибли в игре, а в другой кон опять ставь, опять двигай. А у солдата жизнь одна-разъедина. Солдата не воротишь. Ну, а коли он свою голову сложил, то нету цены ей.
Возле барабана дружно смеялись ребята.
- Вот дает! Заливает!
- Чего? - кипятился Пашка.- У них один Зюзя чего стоит!
- Дерьмо твой Зюзя.
- Зюзя - дерьмо? Ха-ха! А ты видел, как он штрафной бил? Видел? Вот как от скирды до того памятника. С тридцати метров. Как врежет! Под самую планку.
Мужики помолчали, прислушиваясь к спорившим музыкантам.
- Н-да…- Тихон поскреб под черной путейской фуражкой.- Я как-то на совещание в Белгород ездил. В дистанцию пути. А там, может, видели, на площади Вечный огонь горит. А над огнем женщина пригорюненная такая. Из камня. Ночевать я не стал, думаю, уеду каким-нибудь товарняком. Иду часу во втором ночи-то через площадь, смотрю, пацаны возле Вечного огня колготятся. Лет по шестнадцати. Хохочут, на гитаре дрынчат. И девчатки с ними, все в белых платьицах. Гляжу, на граните бутылка, стакан. Ах, говорю, поганцы вы этакие! Да разве для этого огонь тут зажгли? А что, говорят, мы такое особенное делаем? Мы ж ничего не портим. Марш, говорю, по домам! Осерчал я. А они в толк не возьмут. Мы тут до утра будем. Рассвет встречать. У нас, говорят, выпускной. Во как!