Горница была пуста: утром, как водится в воскресные дни, Петр с женой отправились в костел, а мальчики играли на улице с другими деревенскими ребятишками. В песенке Петруси была и вторая строфа, и третья, и четвертая, и девушка пропела все, волчком кружась по хате, вытирая мокрой тряпкой стол, присматривая за варевом, стоявшим в печке, и загоняя в темное подпечье кур, вылезших на середину горницы. Наконец, Петруся замолкла, затихло кудахтанье кур и хрюканье поросенка, обиженного тем, что его вытолкали в сени, и тогда с печки послышался голос Аксены:
- Петруся!
- Чего?
- Поди-ка сюда!
Девушка вскочила на топчан, стоявший у печки, и спросила:
- Ты что, бабуля?
- А вот что: Михалу пошел уже двадцать первый годок.
- Ну да, - подтвердила Петруся.
- То-то и беда. Как же он женится на тебе, когда ему нужно идти в солдаты?
Замечание бабки ужаснуло Петрусю.
- Не может того быть! - крикнула она.
Старуха покачала головой.
- Ой, горькая ты сиротинка! А ты и не знала про это?
Откуда ей было знать про какую-то военную службу? Она никогда и не слыхивала, что есть такая на свете. И милый не говорил ей ни разу, что пойдет в солдаты, хотя сам непременно должен был это знать; но известно: парень молодой, полюбил девушку и, когда обнимался с ней да шептался у плетня, не думал о будущем. Аксена за свою долгую жизнь многое испытала и знала, что делается на свете. Сколько раз уже, сколько раз она видала парней, которых забирали в солдаты,- ох, нескоро, нескоро они возвращались, а иные, вот как ее родной сын, и вовсе не приходили домой. Такого станет какая-нибудь девушка дожидаться, да так и останется в вековухах: даже если он и возвратится со службы, то с другим сердцем, с другой думкой. А той, что обвенчается раньше, чем ему забреют лоб, приходится еще хуже: солдатке-то уж такое житье, что не дай бог никому! Все это и многое еще Аксена долго шептала на ухо девушке; наконец, Петруся закрыла лицо руками и горько расплакалась.
- Ну, полно, - начала уговаривать ее бабка, - а ты иди за Степана Дзюрдзю. И этот ведь на тебя заглядывается, а хозяин он богатый. Сладкое тебе будет у него житье.
Девушка затопала по топчану босыми ногами.
- Нипочем! - крикнула она. - Пусть хоть не знаю что, а женой Степана я не буду.
- Отчего же? Он хозяин, да и молодой еще, и рослый, как дуб, и братья у него богатые.
Петруся не открывала лица и, ожесточенно мотая головой, нетерпеливо повторяла одно и то же:
- Нипочем! Не пойду за него! Не пойду! Не пойду!
Наконец, на настойчивые расспросы бабки она объяснила причину своего отказа. Вернее сказать, две причины.
- Гадок он мне и уж больно горяч. Бить будет!
Против этого Аксена не могла сказать ни слова.
Степана Дзюрдзю она знала издавна, знала и то, что он и вправду был гневлив, буен, охотник до ссор и драки. С молодых лет им владели сильные и бурные страсти, отражавшиеся в мрачно горевших глазах, в быстрых, порывистых движениях и резком, хрипловатом голосе. Степан был трудолюбив, разумен в советах и речах, очень редко напивался, слыл хорошим хозяином и не имел ни гроша долгу, однако в деревне не пользовался уважением и доверием: его самодурство, грубая брань и тяжелый кулак, который он часто пускал в ход, отталкивали от него всех, а девушек до того страшили, что они просто бегали от него. Уже несколько раз он засылал сватов в разные хаты, но сватовства его нигде не принимали. Девушки, заливаясь слезами, кричали в голос:
- Бить будет! Еще когда-нибудь убьет!
И бросались в ноги родителям, умоляя не выдавать их за этого ирода. Наконец, Степан объявил, что не нуждается в этих дурах и пошлет сватов в другую деревню, но к тому времени в хате его двоюродного брата Петра подросла Петруся - и Степан даже смотреть не стал на других девок. Зато на Петрусю он не мог наглядеться и все ходил и ходил в братнину хату. Придет, бывало, и без всякой надобности просидит на лавке и час и два. Иной раз пахать нужно, или косить, или молотить, а он сидит и глаз не сводит с девушки, смотрит, как она хлопочет и бегает вприпрыжку, слушает ее песни, и сердитое лицо его вдруг делается до того мягким, что, кажется, впору его на хлеб мазать, как масло. Петру он уже раз сказал:
- Бедная она или не бедная, а сватов я к ней пошлю...
- Приблуда... - заметил Петр.
- Пускай приблуда, а сватов я пошлю, только бы мне увидеть, что я ей хоть сколько-нибудь люб.
Но в сердце Петруси не было и следа любви к нему. Как Степан на нее, так она наглядеться не могла на Михалека Ковальчука, и теперь так же, как другие девушки, со слезами говорила бабке:
- Не хочу! Нипочем не пойду! Бить будет! Еще когда-нибудь убьет!
Когда бабка рассказала ей об участи, неизбежно ожидавшей Михала, Петруся поплакала, однако вскоре опять засуетилась по хате, напевая:
Не там счастье, не там доля,
Где богаты люди,
Где любовь живет да воля,
Там и счастье будет.
Но вдруг, оборвав песню, сказала:
- А может, еще и не пойдет Михалек... чего там! Может, и не пойдет он в солдаты...
Потом прибавила:
- Только бы он сегодня пришел...
Аксена, должно быть жалея о том, что своими разговорами довела внучку до слез, отозвалась с печки:
- Брось веник в огонь!
- Зачем? - удивилась Петруся.
- Брось веник в огонь! - повторила старуха.- Сгорит веник, гости будут.
Петруся бросила в огонь старую метлу, а после того, как в этот же день Ковальчук действительно пришел, она свято уверовала в чудодейственность этого средства и потом советовала его всем своим подругам. Да мало ли таких же и еще более чудесных средств она знала и советовала людям? Всему этому училась Петруся у бабки, а так как она любила почесать язычок, то никогда не хранила ничего в тайне, да и не думала ни в чем таиться. Но хоть и рано она постигла всякую премудрость, а не разгадала ворожбы, предвещавшей собственную ее долю. Однажды она лопатой вынимала хлеб из печи. А пекла его Петруся на славу. Даже опытные хозяйки удивлялись тому, как он всегда у нее удавался, и шепотком толковали, что, наверно, ей помогает какая-нибудь сила и оттого-де ни в чем не бывает у нее промашки. На самом деле сила эта была в усердии и проворстве девушки: если она что-нибудь делала, то уж всей душой и на редкость ловко. Так и теперь: хлебы один за другим выходили из печи и с лопаты соскальзывали на стол, румяные, пышные, в меру пропеченные и пахнувшие так, что запах разносился по всей хате. Добрый ломоть хлеба - утеха мужику. Петр сидел на лавке, облокотившись на стол, и улыбался, как всегда, ласково и важно; Агате, по обыкновению, нездоровилось, но она стирала у печки и что-то рассказывала, тоже улыбаясь; оба подростка, хохоча, тыкали пальцами пышные хлебы, и только искусница-стряпуха не смеялась, даже не улыбалась. Вынимать хлебы из печи - это такое важное дело, что ей было не до шуток; засучив по локоть рукава рубашки, она орудовала лопатой с пылающими от жара щеками, выпятив губы и даже нахмурив лоб. Вдруг Петруся вскрикнула:
- Ай! Ай!
Скинув на стол последний каравай, она уронила наземь лопату и заломила руки.
- Ой, боже мой, боже! - заголосила она сквозь слезы.
Петр и Агата, вытянув шеи, одновременно взглянули на хлеб и в один голос спросили:
- Треснул он, что ли?
Они не ошиблись. Последний каравай оказался почти насквозь треснувшим, как будто его ножом разрезали пополам.
- Треснул, - ответила Петруся.
Несколько секунд длилось молчание, наконец с печки донесся старческий голос Аксены:
- Кому-то уходить!
Агата коснулась рукой лба и груди.
- Во имя отца и сына... Господи милостивый... спаси и избавь нас от всяких напастей!
- Кому-то уходить! - повторила старуха.
- Из хаты или из деревни? - спросил Петр.
Подумав с минуту, Аксена ответила:
- Может, из хаты, а может, и из деревни, но тому уходить, по ком в хате Петра Дзюрдзи у кого-то сердце болит.
И в самом деле, ушел из Сухой Долины тот, по ком в хате Петра Дзюрдзи у кого-то болело сердце: Михал Ковальчук вытянул жребий и отправился на военную службу. Однако перед тем в сумерки видели какую-то пару, долго сидевшую на большом замшелом камне за околицей, там, где дороги расходились во все четыре стороны и стоял старый высокий крест. Два парня шли мимо, возвращаясь из усадьбы, куда нанимались молотить, и потом рассказали в деревне, что Петруся на камне у креста прощается со своим Ковальчуком. Они говорили об этом, хохоча во все горло. Засмеялись и женщины.
- Пускай прощается, - говорили они, - это уж на веки веков, аминь.
Все в деревне в один голос твердили, что Петруся простилась со своим милым на веки веков, аминь. Вернуться-то он сюда вернется: в Сухой Долине у него и землица своя и хата, да только вернется он через шесть лет, а шесть лет для девушки - это целый век.
Либо она за другого тем временем выйдет, либо так состарится, что Ковальчук сам не захочет на ней жениться. Да и мыслимое ли это дело, чтобы через шесть лет он еще хотел жениться на ней! С другим сердцем и с другой думкой вернется он с дальней стороны. Даже старая Аксена толковала это внучке, но Петруся не верила, мотала головой и твердила свое:
- Он сказал, что как вернется, так и женится на мне. Он сказал: "Жди меня, Петруся..."
- И ты, дурная, будешь его ждать?
- Буду.
Старуха сильно встревожилась; с этого дня ее костлявые щеки и высохшие губы постоянно шевелились, как будто она с большим трудом что-то жевала беззубыми деснами. Несколько раз еще она говорила внучке: