* * *
- Кто там? Черт вас возьми, разве можно швыряться? Но косточки слив продолжают лететь методически - одна за другой; Глеб увлечен этим занятием.
- Перестаньте же, - громко кричит полная дама. - Перестаньте! Вам ли я говорю? Это уж совсем ни на что не похоже!
От жары и от противных косточек, испортивших ей ее платье, дама зла бесконечно. Но девочке только смешно. Она смеется детским еще, звонким переливчатым смехом.
И на этот-то смех выглянул, наконец, из зеленых ветвей худенький мальчик.
Он не сразу разобрал, в чем же дело, и любопытно глядел на стоявших внизу на дороге даму с девочкой. С барышней - она совсем показалась ему уже взрослой. Была так хороша она! Бледная матовость щек оттеняла темные, полные грусти, но теперь смеющиеся глаза. Волосы пышные, темные, были заколоты позади двумя-тремя гребенками; чуть лишь подвернутые, мягко лежали они одною волной. Чадра спускалась низко, ниже колен, и вся голубая была эта девочка.
Глеб смотрел, не спуская глаз, раскрыв рот и забывши про сливы.
Дама смирилась, увидев такого виновника всех ее бед.
- Смотри-ка, Людмилочка, да он совсем глупый - этот желторотый птенец, а глаз от тебя не отводит. Вы, милостивый государь мой, - продолжала она, - смотрите-ка, что вы наделали. Ведь если так около каждого дома будут по платью портить, не напасешься и платьев - а, как вы думаете?
Дама хотела было опять рассердиться, да подняла лицо вверх, увидела снова смущенное лицо мальчика и смягчилась совсем.
- Ну, Бог вас простит. А все-таки в другой раз, когда сливы будете есть, не швыряйтесь на улицу. Во избежание неприятностей. Да. А теперь извольте извиниться. Ну, целуйте скорей. Скажите: простите, не буду больше так никогда.
Она подняла к нему руку. Глеб смущенно поцеловал, перегнувшись через ограду и пробормотав что-то совсем непонятное.
Людмила смеялась до слез.
С тоскою по уходящей мечте взглянул на нее мальчуган.
- Ну, до свидания, глупый птенец!
Но Людмила вдруг перестала смеяться и, когда мать повернулась идти, как кошка тихонько подкралась к решетке, стала на цыпочки и протянула мальчику и свою загорелую ручку.
- Скорей!
Глеб с живостью припал поцелуем к пахнущей солнцем и морем руке.
- Живем мы вот там! - кивнула девушка головой на высокую старую дачу, повыше.
Тогда еще живы были и мать, и отец. Жили у моря всей семьей для отца, у него были слабые легкие.
И вот маленький Глеб стал исчезать от семьи. Увидит Людмилу и ходит за ней, и глядит, не отрывая глаз. К ним на дачу пойти не смел, но в парке кланялся низко, и Людмилина мать благосклонно кивала ему, а Людмила глядела украдкой, и было целое море тоски, такой непостижимой, в ее детских глазах.
А потом скоро приехал какой-то офицер средних лет, с большими усами и баками. И с тех пор гуляли они всегда вместе втроем - офицер и две дамы. Офицер носил шпоры и звенел ими далеко по дорожке. Он умел петь и часто напевал этот романс. Две первые строчки помнил наверное Глеб, остальных никак не мог разобрать, как следует, и придумал их сам. Но они-то ему особенно и нравились, и с неподдельным волнением он напевал - один где-нибудь, где никто не услышит:
Твоей любовью…
Твоей любовью - надышаться…
И знать, что я - ничей…
Это последнее, что-то не совсем понятное, неизвестно как пришедшее на ум, доводило его до слез.
И вот был один вечер. Из мельком брошенных слов он знал, что они завтра уедут. Незаметно подкрался Глеб к серой высокой даче и притаился в пышной зелени сада. Зачем попал сюда, сам не сумел бы сказать. Сила, что привела сюда, справлялась с мальчиком, как с детской игрушкой.
Окна дачи горели ярким огнем. Слышны были звуки рояля и голос офицера. Он пел особенно громко и с чувством. Потом перестали играть и петь, и неожиданно близко, совсем почти возле себя услышал Глеб голос:
- Людмила… Людмила, ты будешь моей? Не правда ли? Скажите мне… Скажи!
Было слышно дыхание Людмилы - прерывистое и беспокойное.
- Идемте домой… - с тревогой сказала она. Глеб видел в своем воображении, как офицер расставил руки, не пуская ее, и вполголоса тихо запел:
Не уходи! Дай мне налюбоваться… Но вот недалеко кто-то позвал:
- Александр Павлович!
- Я жду, Людмила. Скажите мне! Завтра вы едете. Я умоляю вас… скажи мне!
Еще ближе голос позвал:
- Александр Павлович, где вы?
- Идите… Идите… - быстро зашептала Людмила. - Я потом вам скажу…
- Людмила…
- Идите!
В голосе Людмилы послышались гневные нотки. Офицер звякнул шпорами, словно вставая с колен, и негромко сказал:
- Я буду ждать. Решайте мою судьбу.
Шпоры были все дальше. Глеб слышал, как Людмила заплакала. Ему нестерпимо, до физической боли стало жаль ее. Он забыл обо всем и встал из кустов, даже забыв отряхнуться.
- Не плачьте, - сказал он ей, подойдя; и больше ничего так и не мог сказать, тоже заплакал.
Людмила подняла на него свои удивленные глаза, узнала и вдруг так обрадовалась, схватила его за руки и усадила возле себя.
- Как вы здесь? - спросила она.
И слезы, остановясь, дрожали в заблестевших ее темных глазах.
- Я пришел посмотреть вас, проститься.
- Проститься со мной?
- Не плачьте, - опять попросил робко Глеб.
- Ничего, эти слезинки - две для тебя. И ты говори мне: ты. А он не смеет мне говорить - ты, я не позволяла ему, я не люблю его.
- Не выходи за него… Откажи, прогони его… - лепетал, припав к ее рукам и целуя их, мальчик. - Хочешь, я пойду и скажу ему… Хочешь?
Не могла не улыбнуться Людмила.
- Ты пойдешь?
- Да, ты должна быть ничья! Людмила смотрела на него с изумлением:
- Как ничья? Расскажи!
- Ничья! ничья…, - твердил мальчик. - Я слышал, ты говорила раз, что высоко живешь, что тебе далеко к морю ходить, но это напрасно, ты так и должна высоко жить, еще выше, в горах… в неприступной башне… под небом… Ты не Людмила, ты царевна Тамара, прекрасная… лучше всех…
- Лучше всех на свете? Скажи… - наклонилась она, и ее женское сердце дрогнуло от горячей этой невинной любви… Он только глядел ей в глаза.
- Лучше всех в мире? - повторила она. Глеб кивнул головой.
- Нет, словами скажи. Чтобы я знала. Чтобы я помнила это на всю свою жизнь.
- Ты - царевна Тамара, ты лучше всех в мире.
- Ну, поди сюда. - Она взяла его голову и медленно приближала к себе. - Вот целует тебя царевна Тамара.
И поцеловала его своими свежими девичьими губами, крепко прижав их к его почти детскому рту.
- А теперь иди, беги. Уже поздно…
- А что ты скажешь тому?
- Что скажу? - усмехнулась гордо Тамара. - Скажу, что царевна Тамара будет ничьей.