Ангарский [115] ознакомился с рукописью еще в середине февраля 1925 года. Вскоре, 25 марта 1925 года, М. Волошин написал ему из Коктебеля о только что прочитанном им в "России" начале "Белой гвардии" Булгакова: "…Как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Толстого и Достоевского". Ангарский отвечал ему 20 апреля: "Булгаков прочел Ваш отзыв о нем и был весьма польщен. Я не согласен с Вами в оценке его романа: роман слаб, а сатирические рассказы хороши, но проводить их сквозь цензуру очень трудно. Я не уверен, что его новый рассказ "Собачье сердце" пройдет. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линии партии". Дальнейшие события подтвердили его опасения. 2 мая новый сотрудник "Недр" Б. Л. Леонтьев писал от имени Ангарского о задержке рукописи в издательских инстанциях. В этот день Н. С. Ангарский уехал в заграничную командировку, а 21 мая Леонтьев уже сообщал Булгакову: некто Сарычев "заявил, что "Собачье сердце" чистить уже не стоит. "Вещь в целом недопустима" или что-то в этом роде". Ангарский, однако, сдаваться не собирался, это видно из последующих писем Леонтьева, к счастью, сохранившихся в архиве Булгакова. Они выразительно рисуют всю историю активных попыток Ангарского довести повесть до печатания, в необходимости которого он был уверен. Последняя его попытка была исчерпана, по-видимому, осенью 1925 года. 11 сентября Б. Леонтьев сообщал Булгакову: "Повесть Ваша "Собачье сердце" возвращена Л. Б. Каменевым (с 1918 по 1926 год он был председателем Моссовета; Ангарский же был членом исполкома и мог обратиться к нему за помощью.- М. Ч.). По просьбе Николая Семеновича он ее прочел и высказал свое мнение: "Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя"". О характерной реакции Булгакова на эту категорическую устную рецензию можно судить по следующему факту. Полтора года спустя он написал пьесу "Багровый остров" и подчеркнуто, как мы думаем, дал ей подзаголовок - "Драматический памфлет". На сохранившемся рукописном титульном листе [116] - два эпиграфа. Первый из них выписан из статьи "Памфлет" в любимом Булгаковым Энциклопедическом словаре Брокгауза - Ефрона: "Не предполагая в читателе никаких предварительных размышлений и сведений о данном вопросе, памфлетист обращается только к простому здравому смыслу". Если бы Булгаков имел возможность дискутировать со своим категоричным рецензентом, он, возможно, привел бы ему и другие строчки из той же энциклопедической статьи, написанной критиком А. Горнфельдом в 90-е годы прошлого века, например: "В России, при отсутствии политической жизни, почти отсутствует форма памфлета", и высказал бы, пожалуй, мысль, что оживление политической жизни должно непременно сопровождаться возрождением этой формы. Два года спустя, оспаривая в письме к правительству от 28 марта 1930 года мнение тех, кто объявлял "Багровый остров" "пасквилем на революцию", писатель решительно заявил: "Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком - не революция". Он стойко отстаивал право современного писателя и на сатиру, и на жанр памфлета. Указывая на прямой объект своего обличения, Булгаков протестовал против произвольного его расширения в демагогических целях. "Никакой контрреволюции",- мог бы он повторить вслед за героем "Собачьего сердца" профессором Преображенским.- "Кстати, вот еще одно слово, которого я совершенно не выношу. Абсолютно непонятно - что под ним скрывается? Черт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность".
Здравый смысл - на нем-то и не уставал настаивать Булгаков. Он не выдавал его за самый высокий уровень умствования, но был уверен, что сойти с его почвы губительно. Выразителем этого здравого смысла и явился в повести Преображенский. Невозможно его оспорить, когда он кричит Шарикову: "Вы стоите на самой низшей ступени развития… вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо… и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости…"
Автор повести не брал на себя более того, чем он брал,- он не предлагал своих программ переустройства общества. Подобно Чехову, он только ставил диагноз, как ставил его в молодые годы своим больным. Он утверждал - нельзя, вернувшись к феодальной древности, сделать "происхождение" человека главным критерием его социальной дееспособности, снимая личную его ответственность. Он протестовал против сентиментального заискивания интеллигенции перед теми, кто наделялся атрибутами простого человека; в сущности,- от этого нового культа не выигрывал никто из членов общества. Не будем преувеличивать роли литературы в жизни общества - если бы повесть была своевременно напечатана, вряд ли она что-либо изменила, хотя, может быть, кого-то и отрезвила. Но важно отметить, что диагноз писателя оказался точным. Многие ровесники Клима Чугункина, люди, всю жизнь гордившиеся отсутствием университетского образования и удачным социальным происхождением, подчеркивавшие эти пункты в своих биографиях, печатавшихся в газетах, ушли с общественной арены, оставив на местах своего хозяйничанья ту самую "разруху", о которой столь страстно говорится в повести.
Рукопись повести 7 мая 1926 года забрали при обыске (Л. Е. Белозерская рассказывает в своих воспоминаниях, как в тот момент, когда стали переворачивать кресла и протыкать их спицей, Булгаков сказал: ""Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю".- И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный"). Мы предполагаем, что этот эксцесс имел отношение не столько к самому Булгакову, сколько к печатавшему его "Белую гвардию" редактору журнала "Россия" И. Г. Лежневу, у которого произвели обыск на другой день, после чего он был выслан на три года за границу [117]. Для Булгакова же, насколько нам известно, событие прямых последствий не имело. После нескольких его заявлений в ОГПУ повесть была ему возвращена, и один из двух машинописных с собственноручной авторской правкой ее экземпляров, хранящихся с 1970 года в архиве М. Булгакова в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина,- именно тот, что удостоверяется надписью, сделанной рукой Булгакова синим карандашом (он любил делать пометки цветными карандашами) на первом листе машинописи.
В архиве Н. С. Ангарского, еще раньше оказавшемся в том же хранилище бывшего Румянцевского музея, по соседству с архивом Булгакова вот уже несколько десятилетий лежит под шифром ф. 9, 3.214 еще один, третий, экземпляр повести со следами авторской работы и с немногими редакторскими пометками того, кто шестьдесят с лишним лет назад так страстно стремился ее напечатать.
Рисуя в "Собачьем сердце" гениального экспериментатора-биолога, Булгаков отдавал дань первому - неосуществившемуся - варианту своей биографии. Работа медика всегда казалась ему "блестящей" (это было именно его слово). Но к середине 20-х годов его творческая мысль выходила уже за контуры и этой фигуры, и жанра сатирической повести о современности. Есть основания считать, что уже во время завершения повести "Роковые яйца" у Булгакова складывался новый обширный замысел: вслед за третьей повестью приступить ко второму роману. Неудача с "Собачьим сердцем", видимо, задержала реализацию замысла романа "Мастер и Маргарита" (в первой редакции, во многом отличной от последующих) на три года. Эти годы были отданы не прозе, а драматургии.
Сегодняшний молодой читатель прочтет некоторые страницы повести как обращенные к нему лично. "На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками" - эти слова из "Собачьего сердца" можно было бы вывесить в виде лозунга или девиза в любом месте, где обучается молодежь. Внимательный читатель оценит и то, что профессор остается с Шариковым на "вы" вплоть до самой последней реплики, к нему обращенной. Его ассистент готов временами убить Шарикова, но на язык его не перейдет ни в коем случае. "Вот все у вас, как на параде…- обвиняет Шариков своих хозяев,- "извините", да "мерси", а так, чтобы по-настоящему,- это нет". Для Булгакова этот парад был существенно важен в его личном поведении: на нем он настаивал и в своем творчестве, иногда позволяя себе обращаться к читателю почти дидактически. Он был уверен, что сохранность важнейших опор общества в большой мере зависит от того, сумеют ли члены этого общества понять культурную ценность этого парада.
Многое оказалось угаданным Булгаковым, как это и бывает с большими художниками, на десятилетия вперед. Энергичные монологи профессора Преображенского о "разрухе", ее корнях, об общественной важности того, чтобы люди занимались в первую очередь своим делом, и сегодня бьют в точку. Повесть, пережив в 60-70-е годы вторую волну общественного интереса к ней, была опубликована в 1987 году, не утратив актуальности. ‹…›
Первые публикации [повести "Собачье сердце"] - в русскоязычных зарубежных журналах (ФРГ, Англия, 1968). Первое отдельное издание (наиболее исправное, восходящее к авторским рукописям, находившимся в то время у Е. С. Булгаковой): Собачье сердце. Париж, 1969.
Первая отечественная публикация - Знамя. 1987. № 6 - по тексту парижского издания с рядом текстологических изменений. Печатается по этому тексту с воспроизведением посвящения по авторским рукописям. При подготовке журнальной публикации повести администрация отдела рукописей ГБЛ отказала нам в просьбе сверить тексты по этим рукописям, ранее, в 70-е годы, нами же обработанным (см. об этом: Лит. газ. 1987. 14 окт.).
В архиве писателя хранятся два автографа рукописи повести "Собачье сердце" (ГБЛ, ф. 562, 1.15-16. Машинопись с авторской правкой). Третья рукопись хранится в фонде редактора журнала "Недра" Н. С. Ангарского (Ф. 9, 3.214. с подзаголовком "Чудовищная история").