Это были с детства его, варакинские места. Здесь, на Смоленщине, жили его дед и бабка. Дед служил смолоду управляющим в крупном дворянском имении к северу от Вязьмы, а после революции прижился в этом же самом краю, то тут, то там работая агрономом. Михаил школьником много раз проводил у деда и бабушки летние каникулы, наезжал к ним и студентом. Он любил холмистые просторы и древние леса всего этого края, где в детстве бродил в поисках ягод и грибов, а в юности - за дичью с дедом или другими местными охотниками. Живо помнил он запахи полыни и меда, душный аромат разогретой хвойной смолы, представлял себе темные пади, разверзающиеся по сторонам дорог за черными стволами ольшаника и по-осеннему нарядными кустами бересклета, - по ним он довольно лазал в детских поисках приключений, карабкался по крутосклонам этих яруг, из которых даже в июльский полдень, будто из погреба, тянет холодной влагой…
В сущности, весь богатый впечатлениями период детства, отрочества и юности, во время которого в человеке закладывается на всю жизнь прочный, нерушимый характер, Варакин провел у деда и бабки. Они же внушили ему и жизненный путь врача, направляя по нему каждый на свой лад: бабка - как на святое служение страдальцам и облегчение человеческих мучений, дед - как на сплошной героический подвиг борца против смерти.
Как много с тех пор утекло воды!
Варакин уже несколько лет был врачом, работал в Москве в больнице и занимался научной работой, в которой видел свое призвание. В этом году он думал прийти к окончательно проверенным выводам по своей теме, но война нарушила планомерность его труда и погнала снова сюда, в смоленские земли.
Он помнил здесь все. Он помнил облик селений, лесные дороги, гати, ручьи и болота. О том, что сюда, в родные края его детства, доберется война, он не мог бы ранее и помыслить… Не мог помыслить он и о том, что в школе, в каких-то семидесяти - восьмидесяти километрах западнее Вязьмы, поместится эвакогоспиталь для прибывающих с фронта бойцов…
…Лес стоял все такой же, как бывало и в давние поры. Так же, как в мирные годы, под солнцем краснели стволы сосен и елей, так же из-под темных густых ветвей даже днем выглядывали сумерки, а на полянах играл золотистый день в трепете шелестящих листьев, и ветер перекликался с хлопотливой стаей синиц…
В лесу впереди Варакина вдруг раскричались сороки, затем послышались гулкие выхлопы автомотора и возбужденные человеческие голоса. Михаил подумал, что это машина с новым транспортом раненых. Однако машина не показалась из-за кустов, почему-то остановилась. И Варакин увидел на лесной дороге застрявший пикап, возле которого озабоченно возились трое бойцов.
- Товарищ военврач, разрешите к вам обратиться! - остановил Михаила боец-шофер.
Михаил повернулся к нему.
- Миша! Варакин! Здорово, доктор! - вдруг загудел трубный голос из кабины пикапа.
Варакин мигом узнал и голос и облик майора, который сидел в кабине, и рванулся к нему.
- Анатолька! Ранен?
- Цел, невредим, чего и тебе желаю на многие годы! - отозвался майор и выскочил из кабины. - Не ждал тебя встретить где-то в лесу на военных дорогах, не ждал! - гудел майор, сжимая руку Варакина. - Еду в командировку в Москву, а тут подвел наш штабной тарантас, черт его бабушку!.. Говорю - вернемся, а этот вот умник, мастер-ломастер упрямится: видишь, примета плохая назад возвращаться! - кивнул майор на своего водителя. - А на дороге стоять - это примета хорошая! Два часа едем, а два простояли!.. Хоть бы попутных кого, на буксир бы!
- Я, товарищ майор, рассчитывал, что дотянем. Хотел у наших тыловиков подшибить запчасти, - оправдывался водитель.
- До нашей базы тут метров семьсот осталось, - сказал Варакин.
- Ну, это мы духом подгоним! - обрадовался шофер. - Навались, товарищи, а я - за баранку, - обратился он к двоим бойцам, сопровождавшим майора. Майор усмехнулся:
- Хорошую ты, Вася, придумал себе работенку, а не выйдет на этот раз. Слезай да сам попотей, потолкай машинку. Я за баранкой как-нибудь тоже справлюсь…
Подталкивая машину по плотной лесной дороге, они довольно быстро двигались по направлению к госпиталю. Варакин шагал рядом. При въезде в село он указал Бурнину на вывеску МТС, под которой теперь помещалась автобаза эвакогоспиталя, а водителю показал дом под зеленой крышей, где будет его майор. Сам же он поспешил домой, пока старый товарищ его, майор Бурнин, зашел со своими бойцами к начальнику автобазы.
Но едва Варакин успел окинуть хозяйским глазом свои пищевые запасы, как Бурнин уже оказался на пороге избы.
- Ну вот, еще раз, доктор, здравствуй! Обнимемся, что ли!.. Вася мой говорит, что задержимся час с небольшим. Значит, чарочку хлопнуть успеем для встречи. Есть у тебя?
- Найдется. Садись-ка в почетный угол, - указал Варакин под темные, закопченные образа, под которыми на стене висели картинка "Гибель Чапаева" и множество фотографий хозяев избы, их родичей и знакомых.
Майор забрался на широкую скамью, похоже, построенную вместе с избой и словно вросшую в пол за столом у стены.
- Ну и встреча! Бывает такое, а! - жизнерадостно произнес майор. - А все-таки расскажи-ка ты мне, как тебя занесло на фронт! Ведь ты же, Мишка, как говорится, жрец, что ли… служитель науки!..
По требованию гостя Варакин поставил на вековой некрашеный стол "чарку", походную незатейливую закуску - консервы в жестянке, хлеб и колбасу без тарелок, в бумаге.
- У тебя, Анатолий, превратные представления, - возразил он. - Какая же может наука, особенно медицина, обходиться без практики! Врач есть врач, и наука моя со мной!
- Ну, значит, первую чарку выпьем за нашу встречу, а вторую - за связь науки и практики! - согласился Бурнин. - Однако ведь, Миша, ты собирал материалы для диссертации. Я помню, ты мне, бестолковому, объяснял, что твоя работа будет особенно нужной и важной во время войны. Ведь ты ее не закончил?
- Именно потому, товарищ майор, что я не жрец, не служитель науки, а скромный больничный врач и, значит, развитию науки могу отдавать только свое сверхурочное время… У меня, дорогой мой, даже вычитать все ранее написанное по предмету и то не хватало времени! Уж где там "закончил"! - признался Варакин. - Ты мне, военный товарищ, объясни другое: расскажи, что такое творится с нашей войной. Я, штафирка, понять ничего не могу. Давно хочу расспросить толкового человека…
- Погоди, - майор не хотел отступить от темы. - Я помню, твой бывший научный шеф, этот… как его?.. твой "Гаудеамус", собирался перетянуть тебя в свой институт для науки… Чего же они тебя послали на фронт?
- Да бог с ним со всем, с институтом, Толя! И что за вопрос! Призвали - так, значит, армии нужен! Им лучше знать, - возразил Варакин теми самыми словами, которыми успокаивал перед отъездом свою жену, почему-то не ожидавшую, что Варакина мобилизуют.
Гость рассмеялся.
- Кому это "им" лучше знать? Барышне из военкомата? Да что она, богиня Минерва, что ли?! - настойчиво продолжал он свое.
- Ну, Толя, хватит об этом! Я задал куда важнее вопрос! - нетерпеливо остановил Варакин.
Слова кадрового командира Бурнина, в которых тот выражал удивление по поводу пребывания Михаила в армии, показались Варакину какими-то даже обидными. Разве не может он, как все прочие граждане, участвовать в этом великом и ужасном, бесчеловечном и общечеловеческом действе?!
Варакин всегда питал особое, гражданское уважение к военным приказам, военным званиям, даже к форме и знакам различия. Все исходящее из военкомата представлялось ему неоспоримым, не подлежащим даже мысленной критике, а тем более - возражениям или нарушениям.
Это верно, что его научная работа по борьбе с травматическим шоком была особенно нужна во время войны, но, уезжая на фронт, Варакин считал, что он может продолжать научные наблюдения и делать выводы и здесь, на боевой работе. Подобными рассуждениями тогда же он искренне успокаивал жену. Правда, теперь он и сам усмехался своей наивности: где там работать над научными дневниками, если не успеваешь иногда в течение полусуток вырваться из операционной, не успеваешь поспать и четырех-пяти часов в сутки! Варакин снова наполнил пустые стопки.
- Ну что же, выпьем, старик, за победу! - сказал Бурнин.
- Да… за победу! - поднимая стопку, отозвался Варакин. - Так все-таки что же творится-то, Анатолий, а? - настаивал он. - Расскажи ты, военный ты человек, что же такое у нас с войной творится! Ведь вон уже где фашисты! Ведь здесь моя, можно сказать, колыбель, Толя. Ты знаешь, какие здесь настоящие древнерусские, даже славянские, дебри, лесные провалы… Тут местами того и гляди на избушку бабы-яги наткнешься!
- Ну, по правде, я в этих местах романтики как-то совсем не заметил, - отозвался майор. - Лес захламлен - это верно, а лешего или бабы-яги не встречал… Дороги действительно никуда не годятся, хлопот с ними много. И овражные пропасти крутоваты…
Варакин махнул рукой:
- Ты не с той точки зрения! Я ведь сердцем чувствую эти места как родные. Тут, в этих яругах, может, не то что Дениса Давыдова, а Минина и Пожарского ополченцы засады свои держали… В какой хочешь зной, в самый полдень, на дно такой пади спустись - и озноб между плеч у тебя поползет. По дну, в глубокой расточнике, чуть бьется ключ, деревья, от корня и сколько дотянешься вверх рукой, влажным мхом, как шубой, одеты, и вдруг среди бела дня то ли волк, то ли еще неведомо кто почудится за кустом, и жуть пробежит по спине… А болотники разогретые медом дышат… А то вдруг по ровной долинке пойдет березняк - как свечки, как девочки…