– Поразмыслив, – продолжала она, – я наконец-то догадалась, что омрачает его счастье и о чем этот сибарит тоскует на ложе наслаждений. Обладая женщиной, он сожалел об актрисе! Тот фантастический ореол, который придают огни рампы, грим, костюмы, разнообразие и живость актерской игры, исчез. Оказавшись вне сцены, я потеряла для него половину своего очарования. Ему досталась Зербина, а любил он во мне всех субреток вместе взятых – и Лизетту, и Мартон, и Маринетту, блеск их улыбок и взглядов, острую живость реплик, задорные гримаски, причудливые наряды, вожделение и восторг зрителей. В моем повседневном облике он искал след облика театрального, ибо у нас, актрис, если мы не окончательные уродины, два рода красоты – фальшивая и естественная, одна из них – маска, другая – истинное лицо. И часто предпочтение отдают именно маске. Маркизу хотелось обладать субреткой из "Родомонтады капитана Матамора", а я была ею лишь наполовину. В тяге многих знатных господ к актрисам гораздо меньше чувственности, чем обычно считается. Это влечение скорее духовное, чем плотское. Добившись своего, они думают, что достигли идеала, но образ, к которому они стремились, ускользает от них. Актриса подобна полотну художника, которое лучше всего выглядит на расстоянии и при правильном освещении. Стоит приблизиться – и волшебство пропало!
Впрочем, я и сама уже начала тосковать. Прежде я мечтала завоевать сердце какого-нибудь дворянина и зажить без забот, пользуясь всей мыслимой роскошью и комфортом и меняя по три раза на дню наряды. Иной раз я проклинала судьбу странствующей комедиантки, вынужденной кочевать от селения к селению в грубом фургоне, летом погибая от жары, а зимой дрожа от стужи. Я ждала случая порвать с этим жалким ремеслом, но даже не подозревала, что в нем – смысл всего моего существования, моя поэзия и чары, создающие вокруг меня особый ореол. Если б отсвет искусства не коснулся меня, я бы превратилась в обычную потаскушку, каких великое множество. На сцене сама Талия, девственная муза, оберегает меня от скверны, а звучные стихи поэтов, слетая с моих губ, как горящие угли, очищают их от поцелуев, расточаемых ради забавы или похоти. Там, в охотничьем доме в глуши, мне открылось многое. Я поняла, что маркиза пленяют не только мои лицо и тело, но и та искра во мне, которая заставляет публику рукоплескать. И однажды утром я объявила ему напрямик, что хочу уехать, так как не в моих планах до скончания веков оставаться его любовницей – для этого подойдет любая другая. Я сказала, что благодарна ему и всегда буду помнить его щедрость, а моя любовь к нему по-прежнему жива.
Маркиз поначалу очень удивился, но не разгневался. Поразмыслив немного, он спросил: "Что же ты собираешься теперь делать, дорогая?" – "Догоню свою труппу, – ответила я, – или присоединюсь к ней в Париже, если она уже там. Я хочу снова стать Субреткой, ведь уже давно мне не удавалось обвести вокруг пальца ни одного Жеронта…"
Маркиз рассмеялся и сказал: "Ну что ж, езжай! Те три мула, на которых ты прибыла, – в твоем распоряжении. А сам я тоже вскоре последую за тобой. Есть целый ряд важных дел, которые давно требуют моего присутствия при дворе. Уж слишком я засиделся в провинции. Надеюсь, ты позволишь мне наслаждаться твоей игрой. А если я постучусь в твою уборную, то отворишь ли ты мне?" На это я изобразила негодующую невинность, воскликнув: "Ах, господин маркиз, вы слишком многого от меня требуете!" – и после самого трогательного и нежного прощания велела навьючить мулов, а сама прыгнула в седло. И вот я здесь, в Пуатье, в "Гербе Франции"!
– А что, если маркиз не приедет? – с сомнением проворчал Тиран. – Полагаю, это станет для тебя ударом.
Мысль об этом показалась Зербине такой нелепой и невероятной, что она рухнула на спинку кресла и расхохоталась, хватаясь за бока.
– Он не приедет?! – воскликнула она, едва отдышавшись. – Лучше вели хозяину зарезервировать для него покои. Я боялась другого – как бы он, снова охваченный страстью, не опередил меня и не оказался здесь раньше. Ты, Тиран, не только злодей на сцене, но и глупец в жизни, потому что, подобно Педанту, позволяешь себе сомневаться в моих чарах! Я-то полагала, что ты умнее!
Леандр и Скапен, услыхав о прибытии Зербины, явились приветствовать ее. Следом вошла тетушка Леонарда, чьи совиные глаза вспыхнули при виде золота и драгоценностей, небрежно рассыпанных по столу. Затем пришла Изабелла, которой Зербина тут же преподнесла кусок тафты для нарядного платья. И только Серафина, запершись, отсиживалась у себя в комнате. Ее самолюбие до сих пор не могло смириться с выбором маркиза де Брюйера.
Только теперь Зербина узнала о гибели несчастного Матамора и о том, что покойного заменил на сцене барон де Сигоньяк, избравший сценический псевдоним капитан Фракасс, более походящий к этой роли.
– Для меня будет большой честью играть с дворянином, чьи предки участвовали в крестовых походах, – с уважением проговорила на это девушка. – И я буду стараться, чтобы почтительность не убила во мне воодушевление. Впрочем, за последнее время я привыкла к обществу титулованных особ…
В это мгновение сам Сигоньяк вошел в комнату. Зербина вскочила и, расправив юбки колоколом, присела в глубоком придворном реверансе.
– Это относится к барону де Сигоньяку, – заявила она, – а вот это – к моему товарищу по сцене капитану Фракассу! – С этими словами она звонко расцеловала молодого человека в обе щеки.
Сигоньяк, еще не вполне свыкшийся со свободными театральными нравами, смутился, тем более что при этой сцене присутствовала Изабелла.
Неожиданное появление Зербины позволило вернуть репертуару труппы былое разнообразие, и все актеры, за исключением Серафины, были от этого в полном восторге.
А теперь, когда Субретка вернулась на прежнее место, обратимся к Оресту и Пиладу, двум приятелям, которых мы оставили в ту минуту, как они, закончив прогулку, вернулись в особняк.
Орест, он же молодой герцог де Валломбрез – таков был его титул, за обедом едва притрагивался к блюдам и не раз забывал о полном бокале. Все его мысли были заняты красавицей, которую он заметил в окне гостиницы. Наперсник герцога, шевалье де Видаленк, тщетно пытался отвлечь его. Де Валломбрез односложно и рассеянно отвечал на дружеское подтрунивание своего Пилада.
Когда слуги унесли десерт, шевалье сказал герцогу:
– Чем меньше длится безумие, тем лучше для самого безумца. Вам, ваше сиятельство, чтобы прекратить беспрестанно думать об этой красотке, надо добиться победы над ней. В ту же минуту она станет для вас второй Коризандой. Вы из той разновидности охотников, которые любят только преследование, а добыв дичь, даже не нагнутся, чтобы ее подобрать. Пойду и попробую начать облаву, чтобы загнать эту птичку в ваши в сети.
– Не стоит, – возразил де Валломбрез. – Я сам займусь этим делом. Ты верно заметил, что меня увлекает само по себе преследование. Я готов мчаться на край света за самой скромной добычей, пушной или пернатой, обшаривая все вокруг, пока не упаду замертво от усталости. Не лишай меня главного удовольствия. Если бы мне посчастливилось когда-нибудь встретить неприступную красавицу, я и в самом деле полюбил бы ее, но таких больше нет на всем белом свете.
– Если бы я не знал о числе ваших побед, после этих слов следовало бы обвинить вас в хвастовстве, – заметил шевалье. – Но ваши шкатулки, полные прочувствованных посланий, портретов, засушенных роз, черных, белокурых и золотистых локонов, а также прочих доказательств любви, говорят сами за себя. Пожалуй, вы еще довольно скромны, герцог. Однако как знать: вдруг на этот раз ваше желание осуществится? Дама у окна с первого взгляда показалась мне на редкость целомудренной и совершенно холодной.
– Что ж, время покажет. Месье Било охоч поболтать, но и слушать тоже умеет, а потому знает всю подноготную своих постояльцев. Мы разопьем с ним бутылочку крепленого с Канарских островов, он разговорится и выложит все об этой путешествующей принцессе!
Спустя несколько минут молодые люди уже были в "Гербе Франции". Едва преступив порог, они немедленно потребовали хозяина. Почтенный владелец гостиницы, знавший, кто эти молодые люди, лично проводил высоких гостей в полуподвальную комнату, обитую штофом, где в очаге, потрескивая, пылал яркий огонь. Взяв из рук хранителя винного погреба бутылку, серую от пыли, месье Било смахнул с нее паутину, бережно снял с горлышка восковой колпачок и без малейшего толчка извлек туго забитую пробку. В бокалы венецианского стекла на витых ножках, которые протягивали ему герцог и шевалье, полилась тонкая струя золотистой, как топаз, жидкости. Обязанности виночерпия месье Било исполнял с благоговейной серьезностью, словно жрец Диониса, творящий мистерию во славу божественной влаги, ему недоставало только венка из виноградных листьев и хмеля. Этими церемониями хозяин набивал цену своему вину, и в самом деле великолепному, вполне достойному королевского стола, а не кабачка при гостинице.
Било уже собирался деликатно удалиться, но де Валломбрез остановил его жестом:
– Дружище Било, возьми из поставца еще один бокал и выпей за мое здоровье!
Тон герцога не допускал возражений. Било с поклоном поднял бокал и осушил его до последней драгоценной капли.
– Недурное винцо, – заметил толстяк, прищелкнув языком. Затем оперся о край стола и уставился на герцога, ожидая, чего от него потребуют.
– Много у тебя нынче постояльцев? – спросил Валломбрез. – И что за люди?
Месье Било уже собрался было ответить, но герцог опередил его:
– Впрочем, с таким плутом, как ты, хитрить незачем… Ответь-ка нам, что за дама занимает комнату, окна которой выходят в переулок напротив моего особняка? Ее окно – третье от угла… Живо отвечай, и за каждый слог получишь по золотому!