– Что за времена! – со вздохом проговорил Огастен. – Какой упадок! Вместо шайки добрых молодцов, которые мастерски владели и ножом, и аркебузой, у меня остались одни чучела, одетые в лохмотья, пугала для путников на большой дороге. Вот они, мои соратнички! Этого звали Матасьерпес, он был храбрым испанцем, моим закадычным другом, славным малым. Он метил своей навахой физиономии всяких прохвостов, словно кистью, которую окунули в алую киноварь. Между прочим, благородный дворянин, горделивый, как сам сатана, вечно подавал дамам руку, помогая выбраться из кареты и с истинно королевским достоинством обчищал закрома горожан. Здесь его плащ, его пояс, его сомбреро с алым пером. Я выкупил эти вещи у палача как священные реликвии и нарядил в них соломенное чучело, которое теперь заменяет юного героя, достойного совсем иной участи. Бедняга Матасьерпес! Ему страшно не понравилось то, что его приговорили к повешению. Как дворянин он имел право быть обезглавленным, но судьям не удалось взглянуть на его родословную, и ему пришлось расстаться с жизнью, танцуя в петле!
Вернувшись к тайнику, Огастен приволок другое чучело, на голове которого красовался синий гасконский берет.
– А это Искибайвал – прославленный храбрец. Он был горяч в деле, но порой выказывал чересчур много рвения и крушил все и всех подряд – а ради какого дьявола попусту истреблять клиентов? Зато он не был падок на добычу и всегда довольствовался своей долей. Золотом он пренебрегал и любил только кровь! А с каким достоинством он выдержал пытку в тот день, когда его колесовали на площади в Ортезе! Клянусь, сам апостол Варфоломей не так терпеливо сносил мучения, выпавшие на его долю. Это был твой отец, Чикита, – помолись за упокой его грешной души!
Девочка осенила себя знаком креста, и ее губы беззвучно зашевелились, произнося слова молитвы.
Третье чучело имело на голове шлем и, пока Огастен волок его, гремело и лязгало ржавым железом. Поверх его изодранного кожаного колета тускло мерцала помятая кираса, а на бедрах болтались защитные пластины. Бандит деловито протер доспехи рукавом.
– Блеск металла во мраке внушает ужас. Люди думают, что перед ними бродячие наемники, не знающие пощады. А этот был истинный рыцарь большой дороги. Он действовал на ней, словно на поле брани, – хладнокровно, обдуманно, по всем правилам военного искусства. Пистолетный выстрел в упор унес его. Невосполнимая утрата, но я отомщу за его гибель!
Четвертый призрак, закутанный в изношенный до основания плащ, был, как и все прочие, почтен надгробным словом. Он, оказывается, отличался редкой скромностью и испустил дух во время пытки, не пожелав сознаться в своих деяниях и открыть не в меру любопытному правосудию имена своих товарищей.
Лишь по поводу пятого, которого Огастен назвал Флоризелем из Бордо, разбойник воздержался от похвал, ограничившись сожалением и добрыми пожеланиями. Этот Флоризель, первый на Юге Франции ловкач по части карманных краж, оказался удачливее своих собратьев: он не болтался на виселице, его не поливали дожди и не клевали птицы. Ныне он путешествовал за счет короля по морям и океанам на каторжных галерах. Будучи всего лишь простым воришкой среди закоренелых бандитов, лисенком, затесавшимся в волчью стаю, Флоризель тем не менее подавал надежды и, пройдя выучку на каторге, имел надежду стать настоящим мастером, ведь совершенство достигается не сразу. Огастен с большим нетерпением ждал, когда этот славный малый наконец-то сбежит и вернется к нему.
Зато шестому чучелу, толстому и приземистому, облаченному в балахон, подпоясанный широким кожаным ремнем, и широкополую шляпу, досталось место предводителя – впереди всех остальных.
– Это почетное место по праву принадлежит тебе, – обратился к чучелу Огастен, – истинному патриарху лесной вольницы, старейшине воровской братии, королю клещей, фомок и отмычек! О несравненный Лавидалот, мой воспитатель и наставник! Ты посвятил меня в рыцари большой дороги и выпестовал из нерадивого мальчишки-школяра опытного головореза! Ты обучил меня пользоваться воровским наречием, принимать в опасную минуту иной облик, с тридцати шагов попадать из пистолета в сучок на доске, гасить выстрелом свечу, проскальзывать чуть ли не в замочную скважину, невидимкой шмыгать по чужим домам и без всякой волшебной палочки или лозы отыскивать самые хитроумные тайники! Сколько истин преподал ты мне, великий мудрец, какими неотразимыми доводами доказал, что работа – удел дураков и скотов! Зачем злой судьбе понадобилось уморить тебя голодом в пещере, когда все входы и выходы в нее охраняли солдаты, не смея проникнуть в ее глубину? И в самом деле, кому охота, будь он хоть трижды храбрец, соваться в логово раненого льва? Даже умирая, царственный зверь способен прикончить полдюжины молодцов!.. А сегодня тебе, тому, чьим недостойным преемником мне было суждено стать, предстоит взять на себя командование этим потешным отрядом мнимых солдат, соломенных воинов, призраков тех, кого мы потеряли… Но и они, подобно мертвому Сиду , способны продолжать свое дело. Даже ваших теней, мои доблестные друзья, хватит, чтобы до нитки обобрать этих проезжих лодырей!
Покончив со своим делом, бандит спустился на дорогу, чтобы взглянуть оттуда, какое впечатление производят его пугала. Вид у соломенных разбойников был весьма свирепый, и кто угодно с перепугу мог обмануться, увидев их во мраке ночи или в предутренней мгле, когда даже старые придорожные ветлы с их корявыми ветвями становятся похожи на людей, грозящих кулаками или заносящих нож.
– Огастен, мне кажется, ты позабыл их вооружить! – напомнила Чикита.
И в самом деле, – спохватился бандит, – как же я это упустил? Правда, и у величайших гениев бывают минуты рассеянности, но это дело поправимое…
Снова сходив к тайнику, он вернулся и вставил в неподвижные руки своих пугал древние обломки мушкетов и аркебуз, ржавые шпаги и даже самые обычные палки, нацелив их на дорогу, словно стволы. С такой экипировкой шайка на вершине холма окончательно приобрела грозное обличье.
– От деревни до ближайшей харчевни, где можно пообедать, перегон довольно длинный, следовательно, выедут они часа в три утра. А когда будут проезжать мимо нашей засады, только-только начнет светать – это время самое благоприятное для наших воинов. Дневной свет мигом выдаст их, а ночной мрак сделает невидимыми. Поэтому, я думаю, нам с тобой стоит немного вздремнуть. Колеса в их повозке наверняка немазаные, и скрип осей, от которого разбегаются даже волки, будет слышен за полмили и разбудит нас. А поскольку наш брат разбойник умеет спать, как кошка, – вполглаза, мы мигом окажемся на ногах!
С этими словами Огастен снова повалился на кучу вырванного с корнями вереска. Чикита прикорнула рядом, натянув на себя край валенсийского плаща, служившего бандиту одеялом. Вскоре ей стало гораздо теплее, лихорадка отступила, зубы перестали стучать, и она отправилась в царство снов.
Следует отметить, что сны эти были вовсе не похожи на обычные детские грезы. Там не порхали розовые ангелы с белыми крылышками вместо шейных платочков, не блеяли чистенькие барашки, украшенные ленточками, и не возводили леденцовые дворцы с колоннами из разноцветных цукатов. О нет! Девочке снилась окровавленная отрубленная голова юной актрисы, которая, держа в зубах жемчужное ожерелье, прыгала, словно мяч, из стороны в сторону, пытаясь увернуться от протянутых рук девочки.
Чикита так металась во сне, что без конца будила Огастена, и тот ворчал, прерывая храп:
– Если ты немедленно не уймешься, малышка, я пинком отправлю тебя в овраг – барахтайся там вместе с лягушками сколько угодно!
Хорошо зная, что Огастен слов на ветер не бросает, девочка наконец затихла. Теперь только их ровное дыхание свидетельствовало о присутствии живых существ в этом Богом забытом месте.
Бандит и его сообщница все еще, как говорится, "пили из чаши забытья" в самом сердце ландов, когда в таверне "Синее солнце" погонщик, постучав своей палкой в окно, разбудил комедиантов и объявил, что пора трогаться в путь…
Актеры кое-как разместились в повозке на громоздящихся повсюду сундуках, и Тиран громогласно сравнил себя с циклопом Полифемом, возлежащим на горном хребте, что, впрочем, ничуть не помешало ему вскоре снова захрапеть. Женщины забрались в самый дальний угол под навесом и вполне сносно устроились на тюке из сложенных декораций. Несмотря на оглушительный скрип осей и ступиц, которые стонали, верещали и хрипели, большинство путников забылись в тяжелой дремоте, в которой тряска, грохот и лязг повозки превращались в бессвязные видения, полные рева хищников и отчаянных воплей их жертв.
Лишь барон де Сигоньяк, возбужденный новизной происходящего и суетой кочевой жизни, так отличающейся от монастырской тишины его родного замка, одиноко шагал рядом с повозкой. Все его мысли были заняты нежной прелестью Изабеллы, чья красота и скромность больше подходили бы благородной девице, чем странствующей актрисе. Он размышлял также и над тем, как добиться ее любви, ничуть не подозревая, что дело уже сделано, что он затронул самые чувствительные струны ее души и эта милая девушка вверит ему свое сердце в то же мгновение, как он об этом попросит.