- Я, я это, Борис! - Его начали душить спазмы, как рыба на берегу раскрывал рот, не в силах был сделать выдох. - Братишка! Ахмет! - Борис видел: деревенские недоуменно поглядывали на него, кто-то покрутил пальцем около виска, но ему теперь никакие "топорики" с "костылями" были не страшны. Незнакомое прежде чувство тихой нежности переполнили душу Бориса, едва сдержался, чтобы не броситься на шею Ахмету, чтобы не зареветь во весь голос.
- Седой, истощенный, - Ахмет недоверчиво ощупал Бориса, - как же ты здесь очутился? Мы тебя, брат, похоронили. Помнишь, ту ночь на Ладоге? - Приятель все еще не верил своим глазам. - Снаряд разорвался рядом, и ты… Я сам видел…
- Как видишь, выжил, выкарабкался. Вернее сказать, чуть жив. - Нашел в себе силы пошутить. Что бы теперь ни случилось, куда бы ни закинула его судьба, рядом - земляки, ленинградцы, блокадники, это - великое счастье.
К ним подошел еще один бывший дружок Генрих Шур, рыжеволосый, крепко сбитый парень. Борис мгновенно его признал. Правда, Генрих здорово раздался в плечах, но медно-красные волосы по-прежнему выбивались из-под шапки. Несколько мгновений Генрих в упор разглядывал Бориса, потом удивленно всплеснул руками:
- Явление Христа народу! Борька, ты ли? Наш первый драчун? Ущипни меня, не сплю ли?
- Генрих дорогой, рыжая бестия! - Борис бросился к Генриху, и они крепко обнялись. - Ребята, а вы-то какими судьбами попали в Сибирь?
- Кто уцелел на Ладоге, здесь на комбинате. Слушайте, огольцы, - Генрих взял Бориса под руку, будто взрослый ребенка, - айда в барак, чего тут уши морозить. Бориса братве покажем. Ну, пошли.
- Я бы с удовольствием, но мне нельзя уходить, - со слезами в голосе произнес Борис, - нас будут распределять по группам, по баракам.
- Чепуха на постном масле, - встрепенулся Ахмет. - Ты с нами будешь. Я лично знаком с Каримовым, все улажу. Татарин татарину всегда поможет.
Генрих и Ахмет подхватили Бориса с двух сторон и повели, будто захваченного пленного к своему бараку. "Топорик" издали окликнул его, но Борис в ответ только махнул рукой. Перед заиндевелой дверью с вылезшей наружу паклей Ахмет, приложив палец к губам, скрылся в бараке, оставив Бориса и Генриха перед входной дверью. И тут Генрих склонился к уху вновь обретенного друга, сказал:
- Борис, есть просьба: хочу, чтобы ты не называл меня больше Генрихом. Только и всего. Договорились?
- Зачем ты сменил имя? - удивился Борис.
- Не только имя, но и фамилию. - Лицо у Генриха было взволнованным. - Я тебе сейчас все объясню. Оказывается, Генрих - немецкое имя, а я - еврей. Раньше, ну, до войны, мы об этом и не задумывались, помнишь, как дружно жили - русские, эстонцы, татары, евреи, а после Ладожского озера стыдно и страшно мне стало за немцев, за этих фашистов. Что творили с нами эти нелюди - Генрихи да Гансы, топили в озере безоружных, обессиленных. Теперь все зовут меня Генкой, фамилия не Шур, а Шуров.
- Зачем все это, ты ведь не немец?
- Этого еще не доставало. Однако… немцев тут ненавидят, а евреев презирают, хотя мало кто из моих сибирских знакомых видел живого еврея в глаза. Жаль, конечно, но впервые я узнал об антисемитизме здесь. Однажды наш мастер в сердцах сказал: "Жиды продали Гитлеру Россию, а мы за них мучаемся". Я не выдержал и спросил этого вполне симпатичного человека: "А кто именно?" Мастер смутился и ничего не ответил, зато страшно поразился, услышав от меня, что Иисус Христос, Соломон, царь Давид и Моисей были евреями. Ты, кажется, полукровка, но и тебе советую впредь писать в анкетах "русский", иначе не дадут допуск на комбинат. - Генрих хотел еще что-то сообщить, но тут широко распахнулась дверь. Ахмет с восторженным лицом первооткрывателя выскочил на крыльцо, за ним - толпа возбужденных ребят. Бориса подхватили на руки, будто римского триумфатора, внесли в барак, бережно усадили за деревянный стол, окружили со всех сторон, долго хлопали по плечам, разглядывали, как экспонат музея восковых скульптур. Кто-то сунул ему горбушку хлеба, кто-то налил в кружку кипятка. Обхватив кружку стынущими ладонями, Борис постепено оттаивал, приходил в себя.
- Банатурский, ребята, прибыл к нам транзитом с того света! Генрих, которого отныне проще было называть Генкой, добровольно взял на себя роль его личного биографа, однако Генку перебили:
- Как там наш Питер дышит?
- Говорят, в городе по карточкам уже по триста грамм хлебушка дают? Правда ли?
- Училище еще не разбомбили?
- Моих, Семыкиных, не встречал?
- А Глотовых?
У Бориса кругом пошла голова, лица ребят стали раздваиваться, качнулся и поплыл потолок. Первым заметил это странное состояние Валька Курочкин. Как и в далеком сороковом году он тряхнул боевым хохолком своих знаменито-пышных каштановых волос:
- Братцы, ну, чего насели на парня? Прекращайте расспросы, будет еще время, пусть Борис отдышится, чайку попьет. Чумак, сообразил бы лучше что-нибудь пожрать.
Ребята кинулись выполнять Валькин приказ. Борис невольно отметил, что Валька Курочкин пользовался среди ребят непререкаемым авторитетом, а ведь в училище слыл слабаком, "маменькиным сынком". Это мимолетное замечание сразу забылось. Он мысленно возблагодарил судьбу за бесценный подарок - встречу с однокашниками, с друзьями, хотелось так много рассказать им о своих мытарствах, но неожиданная встреча потрясла, отняла силы, он машинально жевал хлеб да переводил взгляд с одного родного лица на другое. Однако постепенно пришел в себя и начал медленно разматывать клубок тягостных воспоминаний, рассказав ребятам о военно-морском госпитале, куда попал после ладожской ночи, страшно заволновался, припомнив вторую эвакуацию из Ленинграда в глухую вятскую деревушку. Разбередил сам себе душу, начал ожесточенно тереть глаза. Ребята деликатно молчали, но когда услышали из его уст рассказ о побоях и издевательствах, которые пришлось вытерпеть от бывших тюремщиков в эшелоне, ребята заволновались:
- Ну и твари!
- Нашли себе по силе!
- Стервы уголовные!
- Братцы! - Валька Курочкин вскочил на табуретку. - Давайте хорошенько проучим этих блатных. Отлупим их, как сидоровых коз.
- Верняк! Вот это дело! - Ребята зашумели, вскочили со своих мест. Предложение Вальки было той искрой, которая мгновенно охватила и воспламенила всех.
- Айда, Борис! Ты покажешь подонков!
- Стойте! - Ахмет растолкал ребят, подошел ближе к Борису.
- У меня есть гениальный план. Ты иди к своим корешам, займи свое местечко и жди нас. Никому о заговоре ни слова. Понял? Молния всегда бьет неожиданно.
- Иди, Борис! - покровительственно проговорил Валька Курочкин. - Потерпи еще немного, а мы тут мозгами пораскинем. Чай-то допей.
Борис кивнул головой, допил сладкий чай и пошел к выходу. Душа его пела от радости, казалось, хвори и те отступили, чувствовал приятную легкость во всем теле. Честно говоря, он совсем не жаждал мести, просто жизнь каждого человека, как написано в одной умной книге, проходит полосами - то худо, то добро, то радость, то горе. Видать, пришла удача и на его долю. Теперь ему не страшны ни "топорики", ни "костыли" да и весь их преступный мир…
Борис чуть было не заблудился на огромной сиблаговской территории, бараки были удивительно похожи один на другой, правда, имелось и различие - возле одних бараков стояли часовые, возле других прогуливались вохровцы.
… В бараке Борис нашел Сергуню, который приютился со своим земляком с краю нижних нар. Середину занимала знакомая шайка-лейка. Вожак издали разглядел Бориса, осклабился:
- О, гляньте, прибыл сам товарищ "выковырянный"! Наше вам с кисточкой! За спецпайком бегал, да? Молодец. А почему мне тушенки не притартал? "Топорик", сам знаешь, страсть, как тушенку любит. Ладно, срок тебе - сутки. - Голос вожака зазвенел угрозой. - Не приволокешь мясца, убью и закопаю. Кстати, с кем это ты на плацу шашни заводил? Хочешь за паек заступников сыскать?
Бориса так и подмывало огрызнуться, бросить в лицо ненавистного вожака, что недолго ему осталось зловредничать, грядет час расплаты, однако, вспомнив про наказ земляков, он сдержался. Прилег на нары, и его охватила безнадежная грусть, стало жалко всех этих горе-блатных, которые, тоже поди, выламываются от безысходности жизни, строят из себя сверхчеловеков, а на самом деле людишки они так себе, трын-трава. И вместе с грустью к нему пришла безрассудная смелость. Слез с нар и вплотную подошел к уголовникам, с открытым вызовом принялся в упор рассматривать их самодовольные нахальные рожи, привстал на цыпочки, отметил не замеченный прежде шрам на шее "Топорика", болезненную одутловатость "Буры", бегающие глазки "Костыля".
- Ты чего это, седой, на нас глаза таращишь? - удивился "Топорик", - может, их тебе выколоть, а? - И залился дурашливым смехом.
Когда Борис уходил из ленинградского барака, кто-то из ребят накинул ему на плечи новенький ватник. Борис совсем забыл о подарке. Однако уголовники мгновенно приметили обнову. С нар легко соскочил "Костыль", сдернул с плеч Бариса ватник.
- Чур мое! Как я замерз! - Быстро напялил ватник на себя, злорадно захихикал, взобрался на нары.
- Отдай ватник! - решительно потребовал Борис. - Мне тоже холодно. - Все еще надеялся, что здравый смысл не совсем покинул уголовников.
- Ишь чего захотел! - засмеялся "Бура", - мы с "Костылем" ватник на базаре толкнем, тебя угостим.