- Мне, может, это нравится, - окрысился связной, но так, незлобиво. - Вот если бы… - Пашка осекся, - да что тебе говорить, тебе не понять!
- А вдруг пойму?
- Поймешь?
- Да, если хочешь, да, пойму! - она повысила тон.
Пашка исподлобья глянул на санинструктора, прикусил в нерешительности нижнюю губу, вздохнул.
- Хоть и поймешь ты, а мне от этого не полегчает.
Аню его упрямство неприятно кольнуло, она замолчала, делая вид, что занята сортировкой медикаментов.
Пашка посопел, вышел. Но через полминуты он снова раздвинул плащ-палатку и сказал решительно и зло:
- Если ты этого хочешь, то я сегодня же отпрошусь в окопы! - И с шумом взмахнул плащ-палаткой.
Аня оторопело выпрямилась, улыбнулась.
Солнце косыми неяркими лучами скользило по земле. Лиловые овчинки облаков ползли по небу. Воздух казался вытканным из паутины. Окопы пылали душным и тяжелым жаром.
Пашка сидел с Алехиным и о чем-то тихо говорил. Минные шлепки и повизгивание пуль вперемежку с дробными цепочками пулеметных очередей напоминали о войне.
Аня, взяв под мышку смену белья, подошла к Пашке.
- Скажешь лейтенанту, что я ушла на полчаса.
Связной ничего не ответил. Он только посмотрел на небольшой сверток и проводил девушку ворчливым "ладно". Пашка догадался, куда пошла Аня.
Метрах в шестистах от передовой в дальнем ответвлении лощины протекала небольшая речушка. Солдаты часто отпрашивались у своих командиров и бегали туда. Густой кустарник, почти не тронутый войной, скрывал эту речушку в своей тени, Аня, спустившись в лощину, полной грудью вдохнула сладковатый от обожженной травы воздух, крепче прижала сверток и опрометью бросилась бежать, как вырвавшийся на волю теленок. По склонам лощины мелькали артиллерийские и минометные позиции, ей кричали вдогонку, но она, не обращая внимания на непристойные реплики, продолжала бежать. Порозовели щеки, на лбу выступили бусинки пота. Где-то жужжали снаряды, но разве это что-нибудь значило по сравнению с тем, что она ощущает? Легкость, сознание молодости и свободы придавали ей силы, бодрили душу.
Под ногами шуршала колючая трава, воздух касался разгоряченного лица осторожно, с опаской. Вот и спасительная тень ивняка, в которой можно схорониться от любопытных глаз. Аня быстро сбрасывает одежду и с наслаждением ложится на прохладную воду. Речушка неглубокая, в ней не поплаваешь, но зато она скрыта в прохладной тени и ее течение такое мирное, такое покойное! И девушка тихо смеется. Робкое журчание воды вторит ее смеху серебристым переборчатым звоном, листья перешептываются и тоже смеются. На несколько мгновений девушкой овладевает то счастливое бездумное оцепенение, которое кружит голову, опьяняет душу, переполняет сердце.
Аня улыбалась, ощущая всем своим телом это прикосновение живой природы. Она потеряла счет минутам…
В кустах послышался шорох. Девушка вздрогнула, глубже окунулась в воду. Шорох не повторился, но счастливое ощущение уже исчезло. Она еще не видела, кто там за спиной, но уже чувствовала на себе, на своем порозовевшем от купания теле неприятную тяжесть посторонних глаз.
Аня выскочила из воды, быстро схватила белье, скрылась в кустах. Одевалась наспех, нервничая и краснея, проклиная того, кто помешал ей. Стыд и ненависть захлестнули ее. Хотелось драться, царапать, кричать.
В зарослях, вцепившись мертвой хваткой в сухие прутья ивы, лежал Пашка. Дышал он часто и тяжело, как тот раненый солдат, чью руку Аня так ловко отхватила.
Пашка плакал. Плакал оттого, что совершил такую непоправимую гнусность, такую подлость, которую обычно не прощает ни одна женщина. Плакал оттого, что полюбил ее, полюбил первой любовью юноши, но сказать об этом не умел. Что ни делал, получалось плохо, никчемно и глупо. Он видел, как Аня пошла к речушке, видел, как раздевалась, видел обнаженную красоту ее стройного и крепкого тела.
Трусливое, циничное подглядывание ременным кнутом полоснуло по телу, сдавило сердце, возмутило все ее существо. Но как ни было больно, Аня не произнесла ни слова. Только слезы, жгучие крупные слезы, брызнули из глаз - и она пошла, тяжело переставляя ноги, сутулясь, как их командир роты. Еще раз ее доверчивость была обманута так постыдно и грязно. Пашка, точно придавленный ее взглядом, лежал не двигаясь, пока не затихли ее шаги.
6
Все ночи напролет передовая жила той особой кипучей и в то же время затаенной жизнью, которая предшествует большому наступлению. По ничейной зоне шныряли разведчики и саперы; в траншеях шли последние приготовления; снабженцы обеспечивали солдат боеприпасами, оружием, пайками НЗ, обмундированием. Политработники и штабные офицеры приходили чаще, задерживались до рассвета.
Из лощины доносились приглушенные шорохи моторов, лязг гусениц, скрип повозок, ржание лошадей.
Артиллерийские позиции придвигались к самым окопам, пушки ставили на прямую наводку. И все это без лишнего шума, без суеты, быстро, четко, с подъемом.
Лица солдат казались оживленнее, разговоры веселее, чаще раздавались шутки, сопровождаемые гоготом. То и дело в ротную землянку забегали офицеры, связисты, солдаты. Шкалябин еще больше осунулся, но взгляд черных глаз горел молодым задором, нетерпением и деловитостью.
Теперь Аня смотрела на своего командира с уважением. Он уже не казался ей тем бесшабашным лейтенантом, который так заразительно хохотал в первую встречу.
Девушка узнала от Алехина, что Шкалябин бывший художник, на фронт пошел добровольно с первых дней войны, что в свободное время он любит рисовать и что у Алехина есть набросок, сделанный лейтенантом. И все же она ни разу не видела, чтобы Шкалябин рисовал. Были случаи, когда при виде девушки он поспешно прятал в планшет какие-то бумаги и карандаши, отточенные остро, как у чертежника. Но Аня не обращала на это внимания. Как-то Шкалябин спросил:
- Вы любите живопись?
Аня удивленно вскинула на него глаза, легонько передернула плечами.
- Не знаю. Я никогда не задумывалась над этим. Может, я просто не понимаю. Я видела когда-то картины, и они казались мне чем-то… недосягаемым. Может, поэтому я не стала задумываться над ними.
Шкалябин был удивлен таким откровенным признанием. Раньше Аня так не говорила. И тогда он сказал:
- А я, знаете, люблю, люблю все изящное, красивое. Это, конечно, вас удивит, но, видите ли, - он опустил глаза, потер крупный тяжелый подбородок, - это потребность, без которой жизнь становится… Ну как бы вам сказать, сухой, что ли, упрощенной и менее интересной.
- Это я чувствую, - сказала Аня.
- Но такие испытания, как война, - продолжал Шкалябин, - на время стирают эту потребность, то есть, не совсем стирают, а как-то пригашают…
- И человек делается другим, да?
- Пожалуй, - задумчиво ответил он. - Другим ровно настолько, насколько этого требуют обстановка, долг, совесть.
- И вы теперь такой?
Шкалябин смутился.
- Не знаю… может, такой, - неопределенно ответил он.
Аня больше ни о чем не спрашивала, лейтенант занялся своими делами.
И теперь Ане стало как-то неловко. Ведь ему хотелось, очень хотелось поговорить здесь, во фронтовой землянке, об искусстве, о том прекрасном, что облагораживает человеческую душу, делает ее тоньше, красивее. Он соскучился по своей профессии, он просто хотел на миг забыть о войне, о тяготах окопной жизни. А она? Она оказалась такой невеждой…
Аня попросила Алехина показать ей рисунок. Связист достал из вещевого мешка потертый с замусоленными корочками блокнот, бережно его раскрыл, обтер пальцы о полу шинели и вытащил небольшой кусок ватмана с портретом самого Алехина. Аня видела сходство, видела одухотворенный взгляд Алехина, внимательный и строгий, но почувствовать то прекрасное, о чем говорил Шкалябин, не могла. И ей стало еще обиднее за себя, за все, к чему она стремилась сердцем, а понять не умела.
- Нравится? - спросил Алехин.
- М-м, нравится.
- Хороший художник наш лейтенант. - Алехин так же бережно убрал рисунок, тщательно перевязал вещмешок.
- Память! - подняв кверху указательный палец с черной каемкой грязи за ногтем, многозначительно произнес связист.
Ане захотелось что-нибудь сделать для этого солдата с мятыми погонами на плечах, сделать хорошее, доброе.
- Дай я ногти тебе обстригу.
Алехин, согнув пальцы в кулак, внимательно осмотрел их, усмехнулся:
- Эх вы, бабы, бабы! Кто только вашу сестру научил так просто в Душу лезть? - И, рывком разжав пальцы, добавил: - Давай!
Пока Аня стригла и чистила ногти, связист, запрятав маленькие глазки под лохматыми бровями, мурлыкал какой-то мотив, знакомый и близкий. Но как ни силилась Аня вспомнить, откуда он - не смогла.
Неожиданно, оборвав мурлыканье, Алехин спросил:
- Скажи, Пашка что-нибудь напроказил?
Аня ответила не сразу.
- Нет, не очень. Лучше сам у него спроси.
Алехин покачал головой.
- Попадись он мне - всыплю! - пригрозил он, подставляя другую руку. - Ни с того ни с этого он не смотался бы во взвод. И правильно сделал, что смотался. Здоровый, как тюлень, а околачивался возле командира.
С этого дня у Ани появился защитник, на которого сна могла положиться.
Аня ходила из взвода во взвод, инструктировала санитаров, раздавала солдатам только что полученные индивидуальные пакеты. Солдаты жаловались то на одно, то на другое, но все эти жалобы были просто предлогом, чтобы поговорить с ней.
- Скажи, сестричка, чем вывести мозоли?
- Товарищ санинструктор, дайте соды, изжога печет!
- Аня, посидите с нами, мы вам сказочку расскажем.
- Моя жинка, сдается мне, трохи похожа на вас.