Они растерянно озирались; некоторые садились под оливами, другие - у стенки, запятнанной кровью. Они смотрели вокруг, на море, неподвижное и неизменное под откосом. Покорно подавали горным стрелкам и солдатам часы, кольца. Один из офицеров бросил свои часы на землю и раздавил, растоптал каблуком, вызывающе глядя в лицо немецкому солдату.
"Чего вы ждете?" - выкрикнул чей-то голос.
Снова раздались рыдания, послышались имена матерей, жен, детей; капеллану отдавали семейные фотографии, диктовали адреса.
- Капеллан, скажите моим детям…
- Если когда-нибудь увидите ее, передайте…
Карл Риттер встал.
Какой смысл имел этот бесполезный бунтарский поступок итальянского офицера? - спрашивал он себя. Зачем тот растоптал свои часы? Зачем ему, мертвому, часы? Или ручка и все остальное?
Он прошелся по жесткой земле луга, чувствуя, что эта бессмысленная выходка вызвала в нем прилив гнева, внезапного холодного гнева, от которого сжалось все внутри. Он остановился, пристально глядя на пленных.
Они ждали, сидя у стены и под оливами или стоя на фоне лазурного моря, молчаливые или плачущие; живые или уже мертвые. Ждали начала стрельбы по его приказу.
Почему, тщетно спрашивал он себя, этот итальянский офицер осмелился оскорбить солдата, его - Карла Риттера - и немецкую армию, растоптав часы? Зачем ему, мертвому, часы? - упрямо твердил он себе.
Он не мог больше двигаться, не мог сделать ни шагу по этой выжженной траве лужка. Враг - тот враг, которого он искал всегда и везде со времен спортивных лагерей, парадов, ночных факельных шествий, в сражениях, - стоял перед ним; а он не мог ступить ни шагу, не в силах выполнить свой долг до конца.
Ведь в этом-то и состоял его долг: полностью истребить врага, не останавливаясь на полдороге, вопреки усталости или бесполезным бунтарским выходкам. Его долг - наказать предателей, отмстить за измену дружбе. Свершить кровавую месть.
Таков долг, сказал он себе, и почувствовал, что лицо его покрывается испариной под взглядами пленных; таков долг, еще более тяжелый, чем опасность смерти, но именно поэтому он обязан его выполнить. Невзирая на усталость, на гнев; несмотря на выходки пленных, на их Глаза, покрасневшие от слез, на их смерть перед смертью.
Нужно было как-то двигаться, что-то делать; преодолеть эту мгновенную нелепую неподвижность, которую заметили, вероятно, и сами пленные, и солдаты. Последние тоже терпеливо ждали на той стороне луга; ждал и унтер-офицер горных стрелков.
У обочины дороги стоял открытый пикап. Чтобы добраться до него, надо было всего-навсего пересечь лужок, пройти мимо пленных и солдат. Может быть, поехав в штаб, он что-нибудь уладит; может быть, добьется, чтобы положили конец этим ненужным расстрелам - ненужным, как поступок того итальянского офицера.
Он сам поразился этой мысли. Как мог он додуматься до такого сейчас, когда враг наконец-то стоял перед ним.
На глазах у него выступили слезы ярости.
Все взгляды, наверное, устремлены на него, обер-лейтенанта Карла Риттера, на его искаженное лицо; все видят его нерешительность, его внезапный испуг. Ему показалось, что по мере того как солнце поднималось все выше над морем и соснами, в сияющем утреннем свете, вся Кефаллиния задымилась.
Он закрыл глаза. Но трупы продолжали падать во мраке так же явственно, как и наяву. Надо поехать в штаб, иначе не преодолеть этой тошноты, вызванной кровью.
Неужели никто, ни в штабе, ни здесь, никто из его солдат и горных стрелков не замечает, что голубое море принимает мутный красноватый оттенок? Что кровь вздымается вокруг острова, плещет о берега?
Наконец-то ему удалось пройти между этими противостоящими друг другу шеренгами.
Ему казалось, что он идет по границе между двумя мирами - миром живых и миром мертвых; и достаточно одного движения, одного лишнего шага, чтобы самому оказаться в мире мертвых.
Он остановился около пикапа и вытер пот с лица. Было жарко, жгучее солнце поднялось над островом, Кефаллиния дымилась; легкая дымка, дрожащая и прозрачная, вставала над морем, над горами.
Нет, море не утратило своей лазури; и дым был лишь обычными испарениями морских вод и влаги земли.
Теперь, когда он повернулся спиною к роще, его внезапный испуг прошел. Это был миг слабости, сказал он себе, понятной и допустимой слабости.
Он сел в машину и поехал в Аргостолион. Оливковая роща постепенно отдалялась, Красный Домик с оградой и бугенвиллеей исчез из виду. Но на повороте до его слуха донесся треск залпа.
"Унтер-офицер горных стрелков занял мое место", - подумал Карл Риттер.
Много ли еще осталось итальянских офицеров, которых расстреляют или пощадят? Он подумал об этом с любопытством.
Около морских мельниц ему повстречалась еще одна колонна. Пленные смотрели на него с грузовиков спокойными вопрошающими глазами. Кто-то отдал приветствие. Они скрылись в облаке пыли.
Нет, в штабе ничего не удастся добиться, подумал Карл Риттер.
"Да и стоит ли?" - спросил он себя.
Может быть, это были последние офицеры дивизии.
И в конце концов, разве речь идет не о побежденных, не о предателях?
Глава двадцатая
1
На Кефаллинию спустилась ночь. Мы сидели в кафе Николино, за столиком на тротуаре, под открытым небом, наслаждаясь теплым вечером и зрелищем площади Валианос. Она сверкала огнями: горели и старые чугунные фонари, и гирлянды фонариков, подвешенные между домами, сияли витрины, так что асфальт мостовой был освещен, словно театральные подмостки. Грязь и мусор, нанесенные дождем, вымели, осталась лишь длинная трещина, делившая всю площадь на две неправильные фигуры. Под фонарями двумя полукругами в несколько рядов были расставлены нотные пюпитры соревнующихся оркестров; эти пюпитры, находившиеся на двух противоположных сторонах площади, пока были пусты, на подставках еще не лежали ноты.
С эвкалиптовой аллеи и с улицы принца Константина на площадь подходил народ. Супружеские пары - под руку, дети - за руку; юноши и девушки отдельными группами, пересмеиваясь, оборачиваясь друг к другу; старички пенсионеры - медленным шагом, отставая от общего потока.
Темные кварталы низеньких стандартных домиков вокруг сияющей площади карабкались по склонам холмов или спускались к морю, поблескивая там и сям слабыми огоньками: распахнутыми окнами, свечами, зажженными в православных церквах по случаю праздника святого; фонариками на велосипедах и машинах, направляющихся к площади Валианос.
Площадь вокруг нас шумела; все столики нашего кафе и кафе напротив были заняты; желтые жестяные подносики, уставленные стаканами, так и летали над головами клиентов. Гул голосов в кафе сливался со смехом и говором толпы на улице, с шумом шагов, с криками детей, играющих возле цветочных клумб.
Паскуале Лачерба раскланивался направо и налево. Оперев подбородок на набалдашник палки, поблескивая очками в свете электричества, он внимательно наблюдал за гуляющими аргостолионцами.
- Посмотрите вот на этого, - время от времени говорил он мне вполголоса, указывая глазами на толпу, - вон тот маленький, хорошо одетый человечек с цветком в петлице. Это доктор.
- Калиспера, калиспера, - закричал он, немного наклоняясь вперед. И когда доктор прошел мимо, добавил, повернувшись ко мне:
- У него на голове рогов больше, чем волос.
Или:
- Видите вон ту красивую синьору в платье с большим декольте? Видите, какая грудь?
- Калиспера, калиспера, - перебивал он себя, кивая вместе со своей палкой.
- Так вот, - продолжал он тем же конфиденциальным и веселым тоном. - Это жена одного здешнего адвоката. Я человек благородный. Не заставляйте меня говорить больше.
Из-за угла набережной показался радиатор автобуса; послышались гудки, и машина выехала на площадь. Голоса зашумели громче, раздались аплодисменты. Стайка девушек в белых юбках и красных кофточках высыпала из дверей автобуса на мостовую. Некоторые из них держали свои инструменты в руках, другие ждали, чтобы шофер снял инструменты с багажника. Несколько пареньков галантно предложили свою помощь и, забравшись на крышу автобуса, улыбались девушкам.
- Эти - из Ликсури, - объяснял Паскуале Лачерба, - красивые девушки и хорошие музыканты. Но немного чудные, понимаете?
Он повертел указательным пальцем у виска и отпил глоток узо, не сводя глаз с вновь прибывших.
Я тоже смотрел на этих девушек, легкими шагами шедших по тротуару в обход площади; они болтали, сдержанно смеялись, глаза их блестели, словно черные камни. На головах у них были белые кепи с козырьком, из-под которых на плечи падали волосы. Кофточки, вышитые золотыми блестками, туго натягивались на груди. Стройные полные ноги плели в густой сетке шагов запутанный танец.
- Что же в них такого чудного? - спросил я.
- Да так, знаете, - сказал Паскуале Лачерба. - Они ведь из Ликсури.
Девушки Аргостолиона, одетые в желтую с зеленым униформу, ждали прибытия автобуса из Ликсури, прежде чем самим вступить на площадь. Построившись рядами, они двинулись под большими деревьями под звуки труб, тарелок и барабанов. Высоко подняв непокрытые головы, грудью вперед, немного скованные ритмом марша, с голыми ногами в коротких штанишках, они повернули к центру площади, выполнив перестроение с четкостью военного отряда.
- Это наши, - сказал Паскуале Лачерба. - Они красивее, правда? Посмотрите, какая изящная форма. - И он отпил еще глоток узо.
- А ноги-то! - добавил он, усмехнувшись уголком рта.