"Ведь правительство Бадольо требует беречь оружие и в случае нападения противника защищаться. Дивизия в состоянии не только обороняться, но и разоружить солдат Ганса Барге; она может это сделать за несколько часов. Так почему же решили сдаваться? Почему предпочли подчиниться "Супергреции", а не приказу законного правительства?"
Он встал, как бы пытаясь бежать от самого себя, чтобы не отвечать на собственные вопросы. Злости больше не было: наступила апатия. Где-то позади него возбужденно говорили, кричали артиллеристы.
- Нас десять тысяч, а их - три, - то и дело повторяли они, и приходили все к той же мысли: стоит генералу и старшим офицерам подчиниться приказу правительства, и немцы сдадутся без единого выстрела. Солдаты задавали тот же вопрос, что и он: "С какой стати мы должны сдаваться?"
- Чтобы вернуться домой, - ответил кто-то. - Если мы сдадим оружие, немцы отпустят нас по домам.
Но эти слова утонули в хоре возмущенных возгласов. Никто не верил, что после сдачи оружия немцы отпустят их на все четыре стороны.
Альдо Пульизи прикрикнул:
- Вы что, военного трибунала захотели?
Голоса стихли, на холме воцарилась тишина; еще отчетливее стало слышно гудение автомобильных моторов и рокот "юнкерсов". Но стоило капитану отвернуться - он опять ушел под оливу, - как солдаты снова заговорили.
Он сидел, прислонившись к стволу дерева (в памяти опять возникла каменная ограда старой фермы); солдатские голоса, так сильно отличавшиеся от голосов Амалии и Катерины, не доходили до сознания. Он говорил себе: "Сейчас, после того как я переменил столько мундиров, важно одно: снять мундир навсегда, вернуться к себе домой, получить возможность ходить по улицам родного города под руку с Амалией, узнать наконец своего сына. Иными словами, оставить Кефаллинию ее обитателям, оставить Грецию и все остальные оккупированные итальянцами земли их народам. Предоставить Катерине Париотис самой решать свою судьбу. Вот что сейчас важно. А будет ли окружен немецкий гарнизон и кто сильнее - итальянская дивизия или немецкие солдаты, генерал или подполковник, - это меня не касается. Хорошо бы сесть на первый попавшийся пароход, направляющийся в итальянские воды, и уехать - с оружием или без оного, не все ли равно. Если как следует вслушаться в разговоры солдат, то и в них сквозит та же мысль. В конце концов все их рассуждения о том, надо ли разоружить немцев или разоружиться самим, подсказаны только желанием вернуться домой".
Он встал и направил бинокль вверх, туда, где вилась узкая дорога на Кардахату.
- Капитан, смотрите! - крикнул кто-то.
По узкой открытой тропе двигалась колонна солдат и машин: это спускался в долину, направляясь в Аргостолион, третий батальон 317 пехотного полка.
"Что происходит? - удивился капитан, - почему пехота покидает такое важное в стратегическом отношении пересечение дорог?"
- Идут сдавать оружие! - крикнули ему артиллеристы.
- Скоро и мы получим приказ. Все пойдем на площадь Валианос.
"Все может быть", - подумал капитан.
Части начали подтягиваться к городу для сдачи оружия. Вдруг все происходящее показалось ему невероятным, как будто лишь сейчас, увидев эту колонну солдат на марше, он понял всю нелепость создавшегося положения. Он опустил бинокль и продолжал вглядываться вдаль. Солнце слепило глаза.
Позади послышался голос Джераче.
- Это все генерал, - проговорил он. - Это он распорядился оставить Кардахату.
Кто-то крикнул:
- Генерал нас предал!
Альдо Пульизи не мог оторвать глаз от горной тропы, кишмя кишевшей солдатами и машинами. "Через несколько часов, а может быть и минут, его тоже позовут к полевому телефону, и он, капитан Альдо Пульизи, наверняка тоже получит приказ спускаться со своими артиллеристами в город. А завтра в одиннадцать ноль-ноль пехотинцы и артиллеристы дивизии "Аккуи" с развевающимися знаменами выстроятся в каре на площади Валианос и под музыку и аплодисменты многочисленной публики сдадутся немцам. Какой смысл во всем этом?"
Но ответить он пока не мог. Ему все еще не удавалось восстановить в памяти голос Амалии: в ушах по-прежнему звучал голос Катерины. "Он будет ждать приказа командования. Скорее бы дошла до них очередь. Чем сидеть здесь и ждать, лучше уж спуститься в долину до наступления темноты".
Он почувствовал себя бесконечно одиноким, отрезанным от всего мира. "Наверное, то же чувство одиночества испытывают сейчас и мои солдаты, все итальянцы, находящиеся на острове, - подумал он. - Бросили нас здесь, посреди моря, и не пришлют из Италии даже паршивенького самолетика, узнать, как мы тут… Генералу сейчас тоже, наверное, одиноко".
2
Генерал следил за передвижением войск, покидавших свои позиции в Кардахате. Он видел, как сползала с холмов ночная мгла, как вытягивались вдоль дороги ликсурийского полуострова, на противоположном берегу залива, вечерние тени; видел, как темнеют воды залива. Наступала третья ночь после того, как итальянское правительство объявило о перемирии. Генерал знал, что это будет третья бессонная ночь.
Он сидел за своим письменным столом. Справа, рядом с телефоном, - фотография жены. На заваленном бумагами столе перед ним все еще лежала отпечатанная четкими заглавными буквами радиограмма "Супергреции" за подписью генерала Веккьярелли.
Все это походило на дурной сон - и эта невероятная телеграмма, и эта подпись. "Вот сейчас проснусь, и окажется, что мне все приснилось: не было никакого подполковника Ганса Барге, никакого военного совета…" - в отчаянии думал он.
И мысленно снова отметил: какое странное совпадение - немецкий подполковник предъявил требование о сдаче оружия сразу после того, как была получена радиограмма генерала Веккьярелли.
Генерал смутно догадывался, что против него самого, против Кефаллинии и его дивизии в эти часы обманчивого ночного покоя зреет заговор. "Кто-то там, вдалеке, плетет сеть страшной интриги и вот-вот набросит ее на остров.
Как ее разорвать?
Явившись завтра утром на площадь Валианос и сдав оружие?
Пересечение дорог в районе Кардахаты уже оставлено. Следовательно, - рассуждал генерал, - у подполковника Барге не останется никаких сомнений относительно мирных намерений итальянской дивизии. Для того, кто хочет удержать остров, Кардахата имеет решающее значение; оставить ее значило конкретно продемонстрировать нежелание вступать в бой.
Или подполковнику этого покажется мало и он с согласия "Супергреции" будет настаивать на сдаче оружия? Если верно, будто он сам хочет, чтобы дивизия вернулась в Италию, то зачем же ее разоружать?"
Генерал подошел к окну. Густая тьма легла на воды залива, слилась с ними. В порту было пустынно, слышались только цоканье конских подков о мостовую и шаги патрульных, гулким эхом отдававшиеся в переулках и на безлюдных улицах. Дивизия спала - здесь, в городе, в лагерях, в охранении, в казармах.
"Спала ли?" - сам себе не поверил генерал.
"Как краток шаг от сна к смерти! - подумал он. - Стоит ему отдать приказ, и его солдаты переступят этот порог, отделяющий сон от смерти.
А может быть, в этот час никто в дивизии, точно так же, как сам он, не может сомкнуть глаз?
Какой следует отдать приказ, чтобы не сделать этот последний шаг, шаг к смерти?"
Он восстановил в памяти голоса старших офицеров, их соображения, их спор по поводу сдачи оружия немдам. "Все, кроме двух, придерживались одного мнения. Но что, если немцы не сдержат слова? Что, если правы те два офицера, которые возражали цротив подобной капитуляции? В таком случае надо атаковать немцев немедленно, предупредив возможное нападение с их стороны. Значит, подчиниться приказу правительства и пренебречь радиограммой "Супергреции"?"
"Но ведь от сна к смерти всего один шаг, - подумал он. - Ведь атаковать немцев тоже значит погибнуть". Еще никогда он не представлял себе положение так ясно, как сейчас, оставшись один на один со своей совестью.
Дивизия легко выиграет первое сражение, но потом "Люфтваффе" ее разгромит. А итальянская авиация не сможет взять их под защиту: она занята на южном фронте. Военно-морской флот - тоже.
Они останутся здесь, на этом клочке земли, между небом и водой, - победители в ожидании возмездия, которое не замедлит свершиться.
"И свершат его немецкие самолеты", - подумал генерал и взглянул на небо, где спокойно мерцали звезды. Рокот "юнкерсов" давно стих. Перед его глазами раскинулась ночь - спокойная, безмятежная, как нельзя лучше подходящая для раздумий и для… козней.
А что где-то там, в далеких городах на континенте были люди, которые продолжали плести сеть интриги, он это чувствовал. "В Афинах, в Берлине, в Бриндизи. Почему правительство, бежавшее в Бриндизи, не отвечает на его запросы? Хотят, чтобы он один решил, как быть - сдаваться или давать бой? Хотят взвалить на него одного всю тяжесть последствий принятого решения?"
Но мысль о новом кровопролитии была невыносима. "На дорогах, по которым пройдет моя дивизия, не прольется больше ни единой капли крови", - решил он, опустив сжатые в кулак руки на подоконник.
Да, это была ночь великих решений. И он решил - окончательно и бесповоротно; большинство старших офицеров его поддержали. Лучше погибнуть самому, чем допустить, чтобы погиб хотя бы один солдат, чтобы к бесконечной веренице вбитых в землю крестов прибавился хотя бы один.
Он потер лоб, как бы желая прогнать представившуюся его глазам зловещую картину.
А если немцы не выполнят условий договора, если захватят в плен всю дивизию, что я тогда скажу своим солдатам?