- Солдаты, вы кто такие? - крикнула из окна синьора Нина. Топот копыт заглушал ее голос, но кто-то все-таки услышал.
- Мы итальянцы, - раздалось в ответ. - Введен комендантский час.
Всадники проехали, мелькнули хвосты и крупы лошадей, блеснули голубыми бликами дула винтовок. Из-под копыт летели белые, красные искорки. Патруль скрылся в направлении Ликсури, растаял во тьме, но топот копыт еще долго слышался в отдалении, как будто по всему острову скакали кони.
Конные отряды прочесывали все тропы и дороги. В голове отряда - офицер, у каждого солдата - винтовка за плечами, ремешок каски - под подбородком. Патрули ездили вверх и вниз по склонам гор и по долинам, проезжали по спящим деревням, по лугам, по безлюдным волям.
Фотограф Паскуале Лачерба с пропуском переводчика в кармане возвращался домой; он тоже думал о немцах, о том, как они себя поведут. И заранее знал, что не сомкнет глаз всю ночь напролет.
Паскуале Лачерба сказал:
- Немецкий гарнизон насчитывал всего три тысячи солдат 996-го полка, которым командовал подполковник Ганс Барге.
Об этом я уже знал, но слышать эти слова, сказанные тоном осуждения, здесь, в этой комнате, было тяжело.
Пусть бы лучше фотограф продолжал беседовать по-гречески с Катериной Париотис и с бывшим капитаном.
- Если бы итальянцы взяли инициативу в свои руки, то, несомненно, все кончилось бы иначе, - продолжал он, не сводя с меня глаз и тыкая в мою сторону рукой, в которой между большим и указательным пальцами было зажато печенье.
Взгляд его стал жестким, словно я был виноват во всем, что стряслось потом на острове.
- А немецкие самолеты? - спросил я.
Этого вопроса касались многие авторы воспоминаний, но мне и самому было любопытно услышать, куда девались тогда немецкие самолеты. Паскуале Лачерба пожал плечами, как бы говоря: вздор! И, уставившись в пол, стал дожевывать печенье.
- До сих пор никто толком ничего не знает, - вмешалась Катерина Париотис. Она обращалась не ко мне, а к Паскуале Лачербе, однако говорила по-итальянски, чтобы я тоже понял. Голос ее звучал мягко, я бы даже сказал, примирительно.
- От судьбы не уйдешь.
Произнося эти многозначительные слова, она явно хотела меня подбодрить, вызволить из затруднительного положения. Но мое положение было не столько затруднительным, сколько унизительным.
У бывшего капитана тоже был такой вид, словно он хотел меня утешить. Он положил мне одну руку на плечо, а другой протянул коробку с печеньем.
- Брать, - угощал он меня.
- Но немцев можно было урезонить, - возразил Паскуале Лачерба. Их было всего три тысячи.
Он поднялся, оперся на палку и заковылял между столиком и диваном, то и дело поглядывая за окно - на лес, на шоссе и на залив, как будто внезапно вспыхнувшая злость не умещалась в этой тесной комнатенке.
- Немцы - это и была судьба, - смиренно проговорила Катерина Париотис.
Глава восьмая
1
Далекий мглистый край, край туманов и лесов, край вечной осени - печальной поры, которой неведомы краски и неистовость этого отчаянного юга. "И море там совсем другое", - думал он. Берега Балтики - унылые, исхлестанные ветрами, без света, без четкой грани между морем и небом, между днем и ночью, тусклые берега Северного моря, где слышно глубокое дыхание Атлантики. А родной город? Он вспомнил мощеные улицы, камни старинных домов, приглушенные голоса - небольшой провинциальный городок с просторной площадью перед ратушей и памятником посреди сквера.
Иногда он мысленно выходил за старые городские ворота, туда, где начинались поля - ярко-зеленые, почти темные или серые, или черные, смотря по времени года. Там, за городом, было видно далеко-далеко, земля простиралась без конца и без края, начинался мир полей; убегала вдаль, пока не скрывалась из виду, вереница телеграфных столбов. Когда Карл приходил сюда, ему казалось, что здесь начинается совсем иной мир. Его охватывало смятение, сковывал какой-то страх перед расстоянием и пустотой, немели ноги. Он заставлял себя двигаться вперед по тропе, которая вела в долину (даже сейчас эта прямая, точно лезвие ножа, тропа стояла перед его глазами), но у него кружилась голова, и он застывал на месте. Он торопился обратно в город, чтобы скорее очутиться среди знакомых стен, снова увидеть привычные линии улиц, дверей, окон, арок. Здесь все имело определенность: мощенная камнем мостовая, зажженные или погашенные фонари на углах и на перекрестках, шагающие по тротуарам или переходящие на другую сторону прохожие, запряженные нормандскими битюгами телеги, извозчики, автомобили, зеленый вокзальный автобус. Здесь жизнь шла размеренно, четко - не то что там, среди неопределенности со всех сторон обступивших город бескрайних полей.
Затем его и построили - это Карл ощущал с самого детства. Город построили для того, чтобы люди могли отгородиться от бескрайности равнин, чтобы они видели вокруг себя геометрически точные линии улиц, домов, площадей. Оттого он и любил его всем сердцем. Любил прежде всего, конечно, за то, что здесь родился и вырос, но, главное, потому, что за его серыми побуревшими от времени стенами он чувствовал себя в безопасности.
Сейчас перед ним было море. Морей до сих пор он повидал немало, немало исколесил и равнин и, вспомнив об этом, с гордостью подумал о том, что все же с честью выдержал трудные испытания. Но ни по одному морю, ни по одной равнине он не прошел один: город из стали и машин либо стоял за его спиной, либо шел впереди него, помогая преодолеть это тягостное чувство смятения и растерянности, которые появлялись у него, едва он оказывался вне родных стен.
Он, действительно, прошел по морям и полям Европы, но не в одиночку, а вместе с бронированной армией, под защитой многоликого кочевого города из стали и машин. Он научился теперь ходить всюду - и по непроторенным дорогам полей, и по таинственным просторам морей. Научился, но лишь благодаря тому, что кто-то, кто сидел в главном городском ведомстве, намечал для него маршруты - километр за километром, где должен пройти его путь, указывал одну цель за другой.
Сейчас Карл Риттер смотрел на море и думал, что здесь, у острова, пришпоренное горой, втиснутое в изгибы берега, обрамленное сбегающими к воде рощами, оно не кажется таким бескрайним. Вокруг сияла голубизной звездная, ясная, по-летнему теплая сентябрьская ночь, и он удивлялся, почему его гложет тоска. Тоска по холодному ветру Атлантики, по пасмурному небу и, главное, по родному захолустному городку, стоящему среди равнин, подобно неприступной твердыне.
Откуда она, эта тоска?
Ведь армия - вот она, здесь, под лафетами береговых орудий, в пулеметных гнездах "Флаков", в палатках из маскировочной ткани, в кожаной кобуре, в длинном дуле "Люгера"; вот тянется телефонный провод: он соединяет батарею с немецким командованием в Аргостолионе, а из Аргостолиона нетрудно связаться с Афинами, Веной, Берлином. Одним словом, город функционирует, как обычно, продолжают действовать все его звенья.
"Почему же, - спрашивал себя с недоумением Карл Риттер, - гложет меня эта тоска?" Внезапно его охватило странное ощущение, будто в железной, бензинной, машинной стене его города обнаружилась брешь, и бессознательно, совершенно бессознательно он почувствовал: для того чтобы восстановить былое ощущение безопасности, надо вернуться домой, укрыться за каменными стенами родного города. Отчего бы это?
"Может быть, из-за предательства итальянцев?" - с раздражением спросил себя Карл Риттер.
Он прислушался к молчанию острова.
"Если итальянцы обрушатся на нас, мы пропали", - решил он.
Три тысячи солдат - даже если это немцы, даже если это солдаты 996-го пехотного полка под командованием подполковника Ганса Барге, - три тысячи солдат не смогут устоять против целой дивизии, даже если эта дивизия итальянская", - в отчаянии подумал Карл Риттер.
Но тишину ничто не нарушало, итальянцы не трогались с места. Может быть, они ждали рассвета и более точных указаний, а может быть, - и это наиболее вероятно, - у них нет желания и не хватает мужества предпринять что-либо.
Карл Риттер усмехнулся:
"Только и знают - шляться по проституткам. Племя лакеев, та же порода, что и греки".
2
Желали они этого или нет, но немцам тоже пришлось дожидаться рассвета.
"Надо выиграть время", - решил подполковник Ганс Барге.
Между тем, сидя в одной из комнат штаба, расположившегося в Аргостолионском коммерческом училище около площади Валианос, он отдал приказ перебросить некоторые средства усиления в другое место; по мнению подполковника, на случай атаки итальянцев дислокация была неудачной. Зазвонил полевой телефон, и несколько (из десяти имевшихся в распоряжении подполковника) танков двинулись вниз по дороге Ликсури - Аргостолион. Неуклюжие приземистые громадины с вырисовывающимися на фоне утреннего неба башенками и устремленными к звездам жерлами пушек со скрежетом поползли по безмолвным лугам и оливковым рощам.
Немецкий гарнизон, ничтожно малый по сравнению с итальянской дивизией, действовал, однако, как отлично слаженный механизм.
Последовала команда "стоп". Танки остановились и заняли позицию у старой мельницы, направив пушки в сторону моста. На острове вновь воцарилась тишина; это почувствовали все - Карл Риттер, капитан Пульизи, Катерина, фотограф, итальянские и немецкие солдаты, жители. Все вздохнули с облегчением, словно избавились от какого-то кошмара: "Нет, ничего не произошло".
Подполковник Ганс Барге просидел до самого утра в серой аудитории ремесленного училища. Он наблюдал в окно, как карабкался на гриву холмов сизый рассвет.