Крики на улице не столько взволновали ветер, сколько меня. Я ерзал на месте, поглядывал в окно. Мне не терпелось поскорее закончить обед и выбежать на улицу, украдкой, конечно, чтобы матушка не заметила. Но как это сделать? Покуда я обдумывал план побега, в калитке показалась голова Адыла. Мой верный друг шел ко мне на выручку, он словно догадался, какие мысли роятся в моей голове. Прямо от калитки он готов был подать сигнал, но я вовремя приложил палец к губам и тем самым дал понять Адылу, что матушка дома и все следует делать тихо.
Адыл понял меня и молча стал ждать. Каса вернулась в нишу, где ей и полагалось быть, а я пробрался в кухню, взял змей и полез через тандыр на крышу. Это было опасное дело. С тандыра легко сорваться и, главное, легко обнаружить себя. Матушка даже из сарая видит печь, поэтому надо выждать момент, когда она отвернется. Впрочем, быть опознанным не так уж страшно - ухо попадет в руку матушки, а вместе с ухом и я сам. Наказывать меня не станут, но начнут выговаривать: "Кто же в безветрие запускает змеев, или делать в доме больше нечего, или приятно смотреть, как мать одна надрывается. Пошел бы лучше собрал ветки сухие для тандыра, а еще лучше - подмел бы двор". Конечно, собирать ветки или подметать двор лучше, во всяком случае, полезнее для дома, но кто тогда будет запускать змеев?
С этой твердом мыслью я пробрался к дувалу, где стоял тандыр, оттуда на крышу. Здесь мы встретились с Адылом. И не только с Адылом. Кажется, все мальчишки махалли решили быть ближе к небу. У каждого в руках змей и моток ниток. Шумят, ждут ветра. Зовут его.
Мы тоже стали звать.
- Ветер! Ветер! Твоя жена умерла, бери кетмень и беги-и!
Но мы звали так тихо, что ветер, конечно, не услышал и не прилетел к нам. Вы спросите, почему же надо было звать тихо, или известный всей махалле мой крикливый голос вдруг ослаб? Нет, он остался таким же. Просто его могла услышать мама, а это не входило в наши планы.
Вы, наверное, заметили, что путешествие на крышу совершалось тайно, а тайна для того и существует, чтобы ее беречь. Так вот, сохраняя тайну, мы почти шепотом заманивали ветер. Он не услышал нас, старики все глуховаты, а ветер, по нашему представлению, существует на белом свете не одну тысячу лет.
- Ветер! Твоя жена…
Не только ветер, нас даже сидящая на чердаке мышь не могла услышать.
- Давай громче, - предложил Адыл.
- Легко сказать - громче. А кто потом будет подставлять затылок под затрещины? Твоя матушка далеко, а моя близко. Кричи сам.
- Ладно, - согласился Адыл и разинул рот шире казана, в котором матушка варит плов: - Ветер! Твоя жена умерла, бери кетмень и беги-и!
Теперь старик-ветер, кажется, услышал: верхушки карагачей ожили.
- Летит! - обрадовался я.
- Ты что?! - испугался Адыл. - Что ты делаешь?
- Жду ветра.
- Зачем кричишь? Или затылок давно не чесал.
- A-а… Ладно, держи змей, а я побегу.
Распустив нитку, я кинулся к другому концу крыши.
Порыв ветра подхватил бумажного змея и поднял вверх. Поднял и тут же бросил. То ли сил у него не хватило, то ли змей ему не понравился.
- Рано побежал, - сделал заключение Адыл.
Я рассердился:
- Не рано, просто ты плохо звал. Не услышал тебя ветер.
- Как же не услышал, если верхушки карагачей закачались. Растерялся он, узнав о смерти жены, не знает, куда бежать, - в степь пли в город, на закат или на восход солнца. Сначала к нам подался, не нашел жену и полетел обратно…
- Это ты выдумал, - отверг я объяснение Адыла. - Ничего такого не бывает.
- Бывает. Мне отец рассказывал… Ветер подобен человеку. Ему кричат о несчастье - он верит и спешит с кетменем к тому, кто первый окликнул его, чтоб узнать, где жена. Тронул верхушки карагачей - они зашумели, спрашивая нас. А мы ответить не можем. Вот он и начинает метаться во все стороны. Мечется и носит наших змеев.
С удивлением и интересом слушал я своего друга. Мне и в голову не приходило, что ветер, подобно нам, может горевать, испытывать утрату, совершать какие-то поступки. И главное - он верит глупым, ничего не значащим словам, которые выкрикивают мальчишки.
- Что же, он больше по вернется? - спросил я огорченно.
- Обязательно вернется. Поищет в другом мосте и снова придет сюда… Смотри, карагачи опять зашумели.
И верно. Едва окрашенные зеленью ветви качнулись, стали тянуться к западу, словно их кто-то гнал туда. Летел ветер.
Я что есть духу побежал навстречу порыву. Змей тотчас взвился над крышей и набрал высоту. Моток ниток в моих руках быстро раскручивался, удаляя от меня бумажный квадрат.
Что может сравниться с радостью, охватившей меня. Будто не змей, а я поднимался в небо. Выросли крылья, расправились, и на них плыл я в синеве. Ветер бил мне в грудь, шумел, кружился, и силы мои оттого множились, крепли. Уже не страшна высота, ничего не страшно, только сердце сжимается в восторге.
Сетарча, мои сетарча!
К тучкам взвейся, к тучкам!
Я летел и пел песню. Нашу незамысловатую детскую песенку. Пел где-то в небесах, далеко-далеко от земли. Настолько далеко, что не видел ни крыш, и дувалов, ни деревьев. Все исчезло. Говорят же, обретший крылья не чувствует под собой ног. Они шагали, мои ноги, торопились, чтобы поспеть за крыльями, добрались до края крыши. Еще шаг и… я оказался в пустоте.
Меня поджидала внизу беда: падал я с высокой крыши. По судьба смилостивилась надо мной. Путь к земле преградила балка, выступавшая над чердаком; за эту балку и зацепилась моя рубаха. Надо же было такому случиться - и балка высунулась, и рубаха оказалась широкой и крепкой. Повис я над улицей.
Так я висел, словно лягушонок в клюве аиста, а внизу собирался народ. Целая толпа. И в этой толпе моя матушка. Все шумят, и больше всего она. Причитает, плачет.
Кто-то, наиболее опытный и мудрый, подает совет мне:
- Не шевелись.
- Но оглядывайся.
Да я и сам боюсь шелохнуться. У меня хватает сообразительности но принимать никаких мер к собственному спасению.
- Хорошо, что рубашка твоя крепкая, - слышу я голоса из толпы. - Выдержит.
- Сейчас поднимется Мумиджан и снимет тебя.
Мне все равно, кто придет на помощь, лишь бы этот момент наступил скорое. Висеть на балке, зная, что твоя жизнь зависит от старой рубахи, по так-то приятно. Главное, страшно.
Наконец Мумиджан взобрался на крышу. Но едва он попытался дотронуться до меня, как снизу снова послышались крики:
- Погоди! Не касайся рубахи, она может лопнуть!
- Сначала поставь ноги на балку!
- Э-э! Лучше взять его снизу. Умурзак, сними свой халат, мы растянем его под чердаком…
- Надо еще кому-нибудь влезть.
Человеческая забота достойна всякой похвалы. Предусмотрительность - тоже. Чем больше мудрых советов, том надежнее результаты действий. Однако так можно уморить спасаемого.
Но помню, сколько времени я провисел над улицей, слушая спор людей но поводу методов избавления от опасности, наверное, немало. Наступил срок все же, и я оказался на твердой земле целым и невредимым.
Матушка не знала, что со мной делать - целовать от счастья или наказывать. И тут мудрые советы помогли.
- Не бей его, Рахатой, - сказал один из стариков, которых здесь было предостаточно. - Ему и так уже досталось.
На этот раз совет не обсуждался, и матушка приняла его. Она не стала меня наказывать, но и не расцеловала от счастья. Только заплакала. Трудно пережить такое.
Я тоже плакал. Мне было жаль змея - ветер унес его.
…Как я уже говорил - четверг приводит пятницу, а суббота уводит ее. Так вот когда суббота уводила пятницу, мы с матушкой пошли в школу к Хикматой-отин.
Учительница очень мило и очень долго говорила с матушкой. И по тому, как улыбалась отинбуви, я понял, что беседа идет о самых приятных вещах, возможно, о моих успехах. Но матушка почему-то ушла грустная. Меня это несколько озадачило.
Дома во время разговора отца с матерью я узнал причину грусти. Оказывается, пришел день моего расставания с отинбуви. Больше она не могла держать меня в школе, где учатся девочки, - шариат, этот неумолимый закон мусульман, запрещал видеть открытой девочку после определенного возраста. Такой возраст наступил. Хикматой-отин посоветовала матушке отдать меня в школу мальчиков, то есть к мулле.
И страшно и трудно было матушке пойти на такой шаг: обучение у муллы требовало расходов, тут уж одними лепешками и рисом не отделаешься, да и мулла славился своим крутым нравом, жестоким обращением с детьми. И все же она решилась. Победило негасимое желанно видеть сына образованным человеком.
Отец выслушал мать и впервые решительно возразил:
- Мулла сыт не оттого, что он грамотный. Быть прислужником в мечети не велика честь. Пусть Назир ремеслу учится - это всегда хлеб.
В словах отца был смысл. Мать не могла не согласиться с его доводами, но мечта всегда сильнее логики. Они долго спорили, до самой ночи. Матушка, кажется, сдалась на сей раз. Но утром, когда я проснулся, на большом подносе красовалась высокая стопка лепешек, только что испеченных в тандыре, а матушка сворачивала отрез полотна, припасенного для отцовского халата.
- Вставай, сынок! - сказала она мне. - Пойдем в мечеть…