Одевался на эти вечера брат ярко, пестро. Голова повязана платком с узорами, правый рукав халата засучен до локтя, тонкая сильная кисть обнажена и свободно движется над огнем. Шелковый поясной платок - бель-баг - охватывает бедра и чуть спущен - это признак изысканности, особого шика. Сам Насыр с черными стрелками усов над чуть приподнятой губой, с загадочно сосредоточенным лицом кажется необыкновенно красивым. Он собран, напряжен, каждое движение его, как у серны, строгое, пластичное, гибкое.
Дома он бывал не таким. Дома он бывал обычным - молчаливым, скучным, злым. И некрасивым. По лишь загорался в чайхане или михманхане керосиновый фонарь под потолком, обливая все вокруг голубым светом, как Насыр преображался. И лицо, и руки становились необыкновенными, от них нельзя было оторвать глаз.
Пока Насыр настраивал над огнем дойру, старший компании Курбаибай-палван, огромный детина с добродушным лицом, рассаживал гостей. Это был единственный человек здесь, который к моему любопытству относился без раздражения. Он даже поощрял меня, разрешая из-за укрытия перебираться в угол комнаты или на нишу и оттуда спокойно наблюдать за всем, что происходило на вечеринке. Его-то взгляд я и ловил, высовывая голову и поднимаясь на цыпочки. Тщетно поднимаясь: Курбан-палван меня не замечал - был слишком занят гостями.
Беспокойство охватило меня: а что, если Курбанбай так и не повернется в мою сторону? Рассадит гостей, станет спиной к двери, снимет бельбаг, скрутит ого, даст этим сигнал к началу пира. А я? Что будет со мной? Слезы отчаяния готовы были хлынуть из моих глаз. Вы помните, как легко я прибегал к их помощи в трудную минуту.
Но меня вовремя заметили. Правда, не Курбанбай, а мой братец Насыр.
А ну, живо домой!
Теперь слезы действительно хлынули из моих глаз. Последнее, что я мог сделать для своего спасения, это посмотреть на всех с мольбой и надеждой.
Помогло. Один из гостей - Урдуш-ака откликнулся на мою мольбу.
- Не надо, Насырджан. У ребенка душа мягкая, грубостью можно покалечить. Пусть посмотрит. Урона от этого не будет.
- Но будет?! - не соглашался Насыр. - А если, как в прошлый раз, заснет и упадет с ниши…
Парни засмеялись.
- Ну, если не уснешь, то ты нам ровня. Пожалуй, примем в свой круг. Согласен?
Я еще не понимал, шутка это или пет. Мне хотелось сразу же кивнуть - мол, согласен, даже счастлив. Но взгляд брата был строгим, и я смолчал.
Ну, кашляни! - подтолкнул меня Урдуш-ака. - Или боишься стать должником, пообещать устроить нам гап-гаштак?
Он говорил со мной как со взрослым. Может, на самом деле примут в круг и придется устраивать вечеринку. Детская голова иной раз совершенно реально воспринимает явно абсурдные вещи.
- Ну, отвечай! Мы, пожалуй, не будем настаивать на гап-гаштаке, - продолжал подзадоривать меня Урдуш-ака. - Сделаем исключение. Кашляни!
И я поверил шутке. Отпадала самая трудная преграда - денежный взнос на угощение. Можно стать членом круга веселящихся по пятницам, приходить сюда вместе с братом Насыром. Посмеет ли он после этого крикнуть: "Убирайся домой!"
- Если соглашусь, - со всей серьезностью ответил я Урдуш-ака, - вы тогда бросите курить анашу?
Это был удар. И удар неожиданный. Урдуш-ака тайком курил зелье, пропитанное опиумом. Добродушный парень, покладистый и в сущности безвредный, стеснявшийся собственной слабости, он растерялся. Услышать такое от мальчишки было стыдно. В парня вцепился Курбанбай:
- Слышали, друзья, что сказал Назиркул?
- Слышали! - хором ответили гости.
- А ты, Урдушмат, слышал?
Парень опустил глаза. Что мог ответить? Он был виновен. Не раз товарищи предостерегали его, не раз останавливали, но яд уже вошел в сердце, и противостоять пороку было трудно. Безволие привело его в обитель несчастья или, наоборот, несчастье сделало безвольным, податливым, как овца. Мне стало неловко за Урдуш-ака, даже больно стало. Своей просьбой я выразил необъяснимое еще, но требовательное желание спасти парня. Зачем пропадать доброму Урдуш-ака от какого-то зелья? Но, выразив желание, почувствовал себя виноватым. Небось в душе Урдуш-ака сердится на меня, досадует, что выручил мальчишку, оставил на вечеринке, а сам пострадал из-за своей же доброты. Теперь уже от него не отцепится Курбанбай.
- Говорят про Урдушмата, - обратился ко всем старший круга, - а подумать надо каждому, кто заглядывается на хибарку Бово-банги. О, страшная эта хибарка! Кто войдет раз-другой, потом не выйдет. А если и выйдет, то уже по на ногах, а на руках, на брюхе, по-черепашьи. И, как черепаха, будет беспомощным и несчастным.
Курбан-палван снял с себя бельбаг и стал скручивать его жгутом. "О, крутой, видно, нрав у йигитогаси, - подумал я, - как бы из-за моего языка не пострадал парень".
- Эй, Урдушмат! - хлопнув по ладони жгутом, крикнул йигитогаси. - Ты спрашивал Назиркула, теперь он спрашивает тебя. Что ответишь?
Попал перепел в силок, и показалось ему небо с овчинку. Ни вырваться, ни перекусить волос. Одно осталось - уповать на милость товарищей.
- Принимаю условие, - ответил Урдуш-ака мрачно. - Сегодня принимаю…
- И сегодня, и завтра, - оборвал его йигитогаси.
- Наступит завтра - с ним и договоримся.
Большего, видно, с Урдушмата вытянуть нельзя было.
Больше джигит не скажет - совестно. Каким будет выглядеть парень в глазах мальчишки? Тягостно ему, а мне тягостнее во сто крат. Испортил, кажется, Веселье, на которое пробрался с таким трудом.
Нет, не испортил. Насыр-ака ударил всей силой среднего пальца по тугому, точно тетива, бубну, и тот выкрикнул одинокий звук, похожий на выстрел, и на падение камня, и на звон колокола. Все сидевшие в кругу повернулись к Насыру, замерли, давая попять этим, что готовы и ждут начала.
Начать должен был йигитогаси. В наступившей тишине Курбанбай прочел молитву, слова которой повторили гости. Молитва была короткой, настолько короткой и простой, что я запомнил ее: "Век нам жить, аминь!" При этом парни раскрыли ладони, словно просили всевышнего о благословении, а затем совершили омовение лица.
Я сидел уже на выступе ниши и, прислонясь к стене, во все глаза смотрел на торжественный круг, застывший в молитве. Не знаю, каким словом определить мое состояние, да и есть ли такое слово. Все слилось: и любопытство, и трепетное ожидание, и страх перед чем-то загадочным, неведомым, и восторг единения со всей этой празднично одетой массой людей. Было тихо, но я не верил в тишину, было торжественно, но мне она казалась придуманной, эта торжественность. И серьезные, благообразные лица не были настоящими - хитрые маски. Вот сейчас слетит важность, и все расплывутся в улыбке. Засмеются, захохочут - ведь люди пришли сюда не молиться, а пировать, радоваться, балагурить.
- Где блоха? - спросил строго йигитогаси и оглядел придирчивым взглядом круг. - Где Барака Назар?
Началось. Разве серьезно можно спрашивать о блохе? Шутка, веселая шутка. Все поворачивают головы к двери, у которой стоит юноша с подоткнутыми за пояс полами яхтака, со сдвинутой на левое ухо тюбетейкой. Он изображал блоху, как мог, конечно. Плечи его были подняты и слегка вздрагивали, руки вытянуты вперед. Лицо - смесь удивления и лукавства, брови то поднимаются, то опускаются.
- Ха-ха, хой! - закричали все, давая понять этим, что обнаружили затерявшуюся блоху.
Лишь Азиз-медник, не понимая, что происходит, молча смотрел на друзей. Видно, он впервые попал на пирушку или просто стеснялся выражать так громко свои чувства. Курбан-палван не мог допустить подобное равнодушие и хлопнул Азиза но плечу, шутливо, конечно, своим крученым бельбагом. Тот сначала уставился на йигитогаси, потом спохватился и стал выкрикивать вместе со всеми: "Ха-ха, хой!"
А Барака Назар уже прыгал за спинами парней, изображая блоху и делая уморительные гримасы. Совершая прыжки, он постепенно приближался к центру круга. В такт его движениям парни выпевали слова шуточной песни "Душа моя, блоха". Запевал сам Барака Назар. Голос у него при этом вздрагивал, будто мешали слезы.
Барака Назар: Скончалась моя блоха!
Хор: Милая блоха, смелая блоха!
Барака Назар: Сам я стал ее мясником.
Хор: Милая блоха, смелая блоха!
Барака Назар: Дала она мне шестьдесят батманов мяса.
Хор: Милая блоха, смелая блоха!
Барака Назар: И еще шестьдесят батманов сала.
Хор: Милая блоха, смелая блоха!
Барака Назар: Голову отдал муэдзину.
Хор: Милая блоха, смелая блоха!
Барака Назар: А все остальное - вам!
Запевая так и перепрыгивая через ряды сидящих, Парака Назар раздавал мясо блохи. Делал он это настолько комично, что все покатывались со смеху. Гак, например, нога, предназначенная одному из гостей, с трудом "выдергивалась" из туловища, печень "вырезалась" с помощью ножа, руки "вывинчивались". Наиболее почетным гостям доставалось мясо и сало, а кто заслуживал осуждения за свои неблаговидные поступки, тому - хвост рога, уши. Одарение сопровождалось откровенными намеками и вызывало хохот присутствующих. Не всем было приятно подобное разоблачение недостатков, но коль скоро Барака Назар колол каждого, гости мирились и, вероятно, задумывались над своими промахами.