Он не отделял день сегодняшний от тех, укутанных вековым забвением, ибо считал, что они едины в своей сути, с едиными корнями. Сколько раз он уже пытался осмыслить случившийся исторический парадокс, что Россия, не завоевавшая ничего в Сибири, вдруг стала считаться захватчицей. И даже признание самого китайского императора, что вдруг привалило ему от российских земель миллионы ли, ставшее со временем известным миру, не изменило ничего. Так и повесили ей ярлык "агрессора". Но, возмущаясь всем этим, Богусловский какого-то ясного вывода для себя не сделал, хотя и был он, тот правильный вывод, что называется, на кончике языка. Ведь до маньчжурских владений отсюда, с Амура, когда русские мужики вышли на его берега, было под тысячу верст, а до собственно китайских - и того больше. И чего бы полошиться маньчжурам? Непосильна была им приамурская земля, для набегов лишь предназначалась, так нет - пошли стеной ломить: "Уходите с Амура! Уходите!" Ни сам не гам, ни людям не дам.
Но причина к тому какая-то была. Без нее ничего не бывает. Без причины и прыщ на носу не вскочит, как говаривал отец-генерал.
Может, в добропорядочности российской все дело? В нежадности ее?
"Да, скорее всего, в этом… Да! Именно в этом!.."
И не только здесь, в Сибири. Поворотлив и активен был крестьянин русский, охоч до новых мест - промышленник и торговец. Не страшились они далей дальних, неизведанных, лесов глухих, нехоженых, рек строптивых да гор высоких. Шли и шли вперед, умом своим сообразительным, руками своими крепкими наживали богатства, строили города-красавцы; только зряшним оказывался часто весь тот труд: налетал степняк-кочевник, либо швед, либо пес-рыцарь, а то и свой брат-славянин с запада, и оставались после них груды развалин, кучи пепла.
Потом мсти "хазарам неразумным", которые тем временем сами богатели грабежом, Русь же подсекали, как коня боевого, косой острой под бабки. Верно, поднимал, бывало, русич свой кулак могучий - громкие победы русских известны всему миру: Куликово поле, Чудское озеро, Полтава, Бородино… А что дальше? Довольные, что отбились, возвращались ратники к пашням своим, готовые, правда, отбивать новые набеги. Ну, а если бы - вперед? С огнем и мечом пройтись по земле вражеской, проучить жестоко? Почесали бы затылки вороги, прежде чем второй раз навостриться в поход…
Засечные линии строили, оберегаясь от крымцев, но разве скудел в Кафре рынок рабов? Гнали и гнали татары русских невольников до тех пор, пока не решилась Россия разорить осиное гнездо. Вольно тогда вздохнул южный крестьянин, расцвела черноземная земля. Так бы и с тевтонцами поступить, с германцами. Были же наши стрелецкие полки в Берлине! Казаки по мостовым гарцевали на чистокровных дончаках. Отчего не оставили "вечной" памяти о себе? Чтобы от потомков к потомкам передавался наказ строжайший: России не трожь - больно сдачи дает! А мы все с миром да с добром. Вот и получается: прошло лет пяток - они снова за оружие. И гласом вопиющего в пустыне остаются разумные предостережения разумно мыслящих людей. Обыватель, он как рассуждает: ну, дескать, не завоюю ничего, но поживиться все равно поживлюсь, а прогонят - не беда: дом же не разорят.
"И здесь, на Амуре, дооборонялись, - сердясь на предков своих, имущих власть, думал Богусловский. - Все с оглядкой, все по-порядочному. Только известно испокон веку русскому человеку, что клин клином вышибают. Отчего же не поступили здесь так сразу?!"
Михаил Семеонович хорошо знал историю становления всех границ России, но каждый раз, когда получал направление на новый участок, перечитывал мемуары и очерки, изучал документы, отчеты географических обществ, даже не брезговал путеводителями, а потом и на новом месте не переставал читать и изучать, делать выписки - это для него было все равно что дышать, двигаться, жить…
Наказы царицы Софьи стольнику Ф. А. Головину, который назначен был наместником Восточной Сибири, Богусловский перечитывал несколько раз и потому хорошо помнил их, но если прежде первый наказ казался ему решительным: дипломатическим путем и "войсковым промыслом" радеть тому о безопасности жилецких людей на Амуре, восстанавливать порушенные китайцами города и остроги, то теперь он в нем видел существенный изъян - только строить и оберегать, а не наносить встречного удара.
А следующие наказы были еще хуже. Хотя обстановка в Джунгарии и Северной Монголии складывалась в пользу России, инструкции Головину поступали из Москвы совсем робкие: "Войны же и кровопролития, кроме самой явной от них недружбы и наглых поступков, не всчинять". И требование: не чинить маньчжурам зла.
"Оттого и обнаглели совершенно, - оценивал по своему пониманию обстановку той многовековой давности Богусловский. - Вместо пятисот человек, как обговорено было, подвели обманом к Нерчинску накануне переговоров почти пятнадцатитысячное войско и мощную флотилию. Раньше бы еще, на подступах к Амуру, шею намылить им, подняться по Сунгари к устью Муданьцзяна и построить крепости возле Ивового палисада, у границы их породных земель! Не полезли бы тогда. А если бы осмелились - по мордасам. Не сделали этого тогда - по сей день здесь кровь льется. Теперь вот новые хозяева выискались - японцы… И этим кулаком бы хорошим тоже - по мордасам. Еще тогда, когда к Хасану сунулись. Не только отбиваться, но и вперед двинуться! До Пекина! Оттуда дано разрешение квантунцам оккупировать Маньчжурию. Оттуда все зло!"
Нет, не принесла благодати Богусловскому рыбалка. Клев уже начался, поплавок его удочки давно уже был под водой, леска натянулась струнно, сгибая удилище, а он, пораженный случившимся откровением, продолжал наставлять и далеких предков, и недавних, как им надлежало поступать, чтобы границы России были тверды, чтобы боялись недруги могучей державы, чтобы неповадно им было лезть в ее пределы…
А от прошлого к сегодняшнему легко гать тянуть, тем более что вывод его сейчасный подтверждал и те мысли, какие родились у него на вокзале, когда смотрел он на эшелон, увозивший людей и оружие из Сибири, и ту позицию, которую отстаивал он в перепалке с Оккером, стеной стоял за решительно поступившего начальника заставы. Да, думалось ему, на рожон по пустякам лезть не стоит, но нельзя же закрывать глаза на наглость и коварство?
"Но руки-то повязаны. Попробуй не выполни приказа!"
И так, и эдак подходил он к волновавшей его проблеме, а все одно выходило: зла не чинить квантунцам и маньчжурам.
"Что же получается? Подставляй вторую щеку, если по одной хлестнут! Нет, не выход! Потакательная тактика!"
Можно закрыть глаза на приказ, взяв им с Оккером всю ответственность на себя. Владимира Васильевича убедить в конце концов удастся: не из трусливого он десятка, и то сказать - рабочий-краснопресненец! Но стоит ли брать грех на душу ради святого дела - не лучше ли открыто отстаивать свое мнение?
- Сталину нужно написать! - вырвалось у него, и он даже опешил, услышав в этой тишине свой взволнованный голос. Но так же вслух продолжил: - Доказательно написать! На фактах истории. Он поймет и одобрит.
Задал сам себе задачу. На много дней хватит.
Удочка от резкого рывка сорвалась с рогульки, резко хлестнув по воде, еще мгновение бы, и - поминай как звали, но Михаил Семеонович, очнувшись, рванулся к ней и успел схватить ее уже в воде.
Долго упрямился большущий сазан, не желая покидать свою обитель, и трудно сказать, пересилил бы его Михаил Богусловский или нет, не подоспей шофер. Он уже наловил на стрекоз рыбы изрядно, и хорошей, крупной, смотал уже удочку и, только завернув с открытого берега в затончик, увидел неловкую борьбу начальника штаба с сидящей на крючке рыбой. Припустил что было сил на помощь.
- Ого! - не мог прийти в себя от изумления и зависти шофер, когда рыба оказалась на берегу. - Фунтов десять! Не меньше! Это - фарт! Везучий, стало быть, вы, товарищ командир. Порадуется жена небось?
- Домой не повезем.
- Как это?
- Просто. Не повезем. Забирай себе. Спасибо шофера скажут за уху, - и, видя недоуменность во взгляде шофера, пояснил: - Владлен рыбу очень любил. Вот и не хочу Анну Павлантьевну расстраивать…
И одернул себя, серчая: зачем ложь? А правда была в том, что не мог он обидеть жену тем, что предпочел домашнему отдыху рыбалку. Анна и без того убита горем.
- Поехали в штаб.
Машина тронулась, и потекла прерванная мысль о письме в Москву, в Кремль. Вернулось к нему и тоскливо-встревоженное состояние, теперь еще усиленное беспокойством о сыне.
"Баловала его Анна. Маменькиным сыночком растила. Трудно придется. Ох и трудно!"