- Парень без узды. Не знает, куда силу девать и дурь свою. Отец его - бывший командир знаменитых латышских стрелков, а в последнее время - директор судоверфи. Ян единственный ребенок. Дома, видно, ни в чем отказа не имел. Избаловался. Ну и вообразил, что все должны его обхаживать и оберегать, а он лишь будет требовать да капризничать.
- Он как будто избил какого-то спортивного деятеля?
- Не деятеля, а своего тренера - Евгения Рудольфовича Гарибана. Того самого комбинатора, который во всем ему потворствовал. Но тут я полностью на стороне Яна Ширвиса. Гарибану следовало закатить оплеуху.
- Бокс, я вижу, дурно влияет на некоторых, - с неодобрением заметил Балаев. - Хорошие комсомольцы вдруг поборниками мордобоя становятся.
- Не мордобоя, а справедливого возмездия, - поправил его Кочеванов. - Гарибан подло поступил с отцом Яна. Старый Ширвис узнал, что сын безобразничает за границей, и пошел объясняться к тренеру. На квартире Гарибана у него начался сердечный приступ, Евгений Рудольфович имеет диплом врача, но не оказал помощи старику, а вывел его на улицу и оставил в скверике без всякого присмотра. За такой поступок я бы его тоже не пощадил.
- Так ты считаешь, что Яна Ширвиса за все его художества не надо исключать из комсомола?
- Нет. Ширвис и так крепко пострадал. Сознает, что и сам повинен в смерти отца. Яна дисквалифицировали, а тут еще мы поддадим. Так можно и затюкать человека. Он ведь будет жить с нами. А как мы на него станем влиять? Я бы не исключал, записал бы самое строгое наказание и оставил.
- Ну что ж, спасибо за совет, - поднимаясь, сказал Балаев. - Подумаем, может ты и прав. Исключение не самый лучший выход.
Прощаясь, Глеб напомнил:
- А насчет авиационной школы - не тяни, подавай заявление и, пока есть время, готовься. Если где затрет, звони мне, помогу.
* * *
На разбор дела Яна Ширвиса Глеб Балаев вызвал Гарибана и Кочеванова. Евгений Рудольфович на бюро райкома комсомола, конечно, не явился. Он прислал лишь небольшое письмецо, сообщая, что по болезни не может прийти на заседание, и просил по-комсомольски справедливо отнестись к дикому и ничем не оправданному поступку Ширвиса.
Вот это письмо и откровенное товарищеское выступление Кочеванова повлияли на решение членов бюро. Они ограничились строгим выговором с предупреждением.
Ян не ожидал такого решения. Выйдя на улицу вместе с Кириллом, он радостно пожал ему руку и сказал:
- Я, как идиот, еще недавно всячески тебя поносил, а ты в беде оказался самым верным другом. Прощения за старое не прошу, дело не в словах. Но можешь верить - я тебе благодарен на всю жизнь.
- Ладно, чего там, - смущенно отмахнулся Кочеванов. - Всякий поступил бы так. Ты вот лучше скажи, чем заняться собираешься?
- Честно говоря, не раз об этом размышлял, но ничего путного не придумал. Да и времени немного осталось: в октябре в армию призовут.
- Глеб мне посоветовал подать заявление в военную авиационную школу. Давай вместе готовиться, - предложил Кирилл. - Если у нас будут справки из аэроклуба - наверняка пройдем.
- Тебя примут, - хмурясь, ответил Ян. - Меня же могут и до отборочной комиссии не допустить. Кому нужен комсомолец со "строгачом" и предупреждением?
- Чего наперед загадывать. Ведь важно, какой ты сейчас, а не каким был. От попытки ничего с тобой не случится.
* * *
У Ирины об этих днях в дневнике появились записи:
"14 августа.Мне удалось зачислить в младшую подготовительную группу аэроклуба Яна Ширвиса. С Кириллом дело проще: он уже сдавал теорию, ему нужны только практические занятия.
По договоренности с начальством я специально остаюсь после работы. Мы с Кириллом садимся на учебную машину с двойным управлением. Я люблю эти полеты. Кроме нас двоих, в воздухе никого нет. Мы парим над всеми. Слегка держась за ручку управления, Кирилл повторяет мои движения, чтобы приобрести навыки и почувствовать самолет в пространстве.
Для кого-нибудь другого это были бы минуты волнения, а я становлюсь на удивление спокойной. Когда мы вместе, - ничто не страшит. Я готова разделить с ним любую участь.
Какое волшебное слово "мы". Будто все изменилось. Я не одна, со мной самый близкий и родной мне человек. Он для меня лучше всех. Единственный!
18 сентября. Вчера, после рулежки, ему разрешили управлять самолетом под моим наблюдением.
Кирилл дал полный газ. Я внимательно слежу за его движениями. Ручка управления неторопливо пошла вперед… Самолет приподнял хвост и побежал, все увеличивая скорость. Вот ручка, заняв, нейтральное положение, плавно идет на меня… легкий толчок. И свершилось для начинающего летчика чудо - самолет оторвался от земли! Он словно повис на невидимых нитях в воздухе.
Кирилл делает разворот, набирает высоту. И я вдруг слышу сквозь шум мотора песню.
Кто не испытывал упоения полетом, не поймет нас. Нигде не чувствуешь себя так свободно, как в воздухе. Тебя вдруг охватывает необъяснимый восторг, восхитительное чувство опасности и радости. Перед тобой огромное небо, беспредельный простор!"
Глава вторая
Ян Ширвис неохотно, лишь бы не обидеть Кирилла с Ириной, ходил на теоретические занятия подготовительной группы аэроклуба. Но после первых практических полетов, ощутив радость человека, управляющего в воздухе машиной, сказал себе: "Вот появилась и цель в жизни. Добивайся, становись летчиком, и о другом забудь".
В один день с Кириллом он подал заявление в военно-воздушную школу и, когда они вместе пошли в мандатную комиссию, спросил:
- Ты можешь не говорить о моей дисквалификации и других боксерских делах? Я бы хотел начать жизнь заново.
Кирилл, полагая, что вызовы на соревнования в тренировочные лагеря помешают ему по-настоящему овладеть летным делом, ответил:
- Хорошо. Я и о себе ничего не скажу. Бокса не было. И Сомова попрошу хотя бы на время забыть о нас.
Курсантов требовалось много. Их обоих примяли в авиационную школу. Но в Ленинграде, как рассчитывал Кочеванов, не оставили, а сразу же отправили на юг, на берег Азовского моря.
Прощание было нелегким. Об этом Ирина в дневнике написала:
"Разлуку с ним я ощущаю физически, как рану на сердце. Меж нами, оказывается, существовала глубокая связь. По каким-то едва уловимым признакам мы понимали, когда и от чего страдает другой, если он даже не жаловался. Кирилл, видимо, почувствовал, что сердце мое от тревоги ноет и сжимается.
- Ты ведь, сильная, - сказал он, - я знаю, вытерпишь все и дождешься меня.
- Вовсе я не такая, какой тебе кажусь, - возразила я.
- Чего же ты плачешь?
- А я и не плачу, слезы сами текут.
Они действительно текли сами, их невозможно было удержать.
8 октября.Никогда я еще не нуждалась так в поддержке, как сейчас, а от него нет писем. Одиночество для меня невыносимо. Впрочем, одиночество ли? Кажется, произошло то, чего я страшилась и ждала. Произошло самое простое и самое таинственное на свете: от близости двух людей, почти терявших сознание от остроты чувства, появилось новое существо, которое дает уже о себе знать. Оно живет, заставляет думать о себе, заботиться.
Как же мне быть с ним? Под сердцем уже бьется тревога. Близится война, имею ли я право оставлять его? Но и прервать жизнь этого комочка, жаждущего тепла моей крови, я не смогу".