- Теперь относительно Яна Ширвиса. Прошу прощения, Владимир Николаевич, но мне действительно показалось, что вы не в силах были раскрыть и выявить со всей полнотой его талант. А так как я всегда пекусь о молодежи и тревожусь, как бы талант не потерялся, то счел своим долгом прийти на помощь. Мною было затрачено немало сил. Результаты налицо: он стал первой перчаткой страны. Но я не подвержен головокружениям от успехов. Я прекрасно вижу и отвратительнейшие недостатки Ширвиса. За границей он вел себя возмутительно. Я вам сочувствую, Владимир Николаевич. Чего можно ждать от человека, который оплевывает своих учителей? Благородства, к сожалению, мы с вами в нем не воспитали…
- Я бы просил не присоединять меня в вашу упряжку, особенно когда речь идет о благородстве, - потребовал Сомов. - И вообще не говорите "мы", я к вашим делам не имею никакого отношения.
Гарибана не смутила эта реплика, он вежливо склонил голову и сказал:
- Прошу прощения… я забыл, что вы любите обосабливаться и в боксерских делах считать себя первозачинателем. Я отнюдь не хочу оспаривать у вас пальму первенства в воспитании Яна Ширвиса. Тем не менее он все же, если мягко говорить, - недовоспитан. В этом убеждает его сегодняшнее выступление. Провинившийся готов замарать всех, в том числе и себя, полагая, что это ему поможет. Он ошибается. Подобная ожесточенность может вызвать только чувство неприязни и омерзения. Хотя я и уступил вам, Владимир Николаевич, пальму первенства, все же частица вины остается и на мне. Да, да, что же делать, на ошибках учимся. Я предлагаю применить самые суровые меры: за недостойное поведение за границей и на этом совещании объявить Ширвису строжайший выговор.
- И только-то? - удивился Сомов. - Ловко! Гора родила мышь.
- А вы что же предложите, Владимир Николаевич?
- Я бы расширил список виновников, определил бы их вину и наказал бы так, чтоб другим неповадно было.
- Не возражаю, - с поклоном в сторону Сомова согласился Гарибан. - В решении действительно следует упомянуть имя уважаемого Владимира Николаевича, тем более что он настаивает на этом.
Каверзная реплика Гарибана вызвала одобрительный смех среди его дружков и питомцев.
После этого выступления был сделан перерыв.
Боксеры, сговариваясь, кому из них выступать в поддержку Сомова, толпились в фойе и в коридоре. Из молодежи в зале оставался только Ширвис. Гарибан подсел к нему и спросил:
- Мне бы хотелось выяснить: чем вызвано твое сегодняшнее выступление?
Ян молчал, но Евгений Рудольфович видел, что на его скулах заходили желваки.
- Странно ты благодаришь, - сказал Гарибан. - Никогда не думал, что тебя одолеет трусость и… что ты таишь против меня такую злобу.
- А я ее не таю. Говорите: кто последний встречался с отцом? Кто выпроводил его из дому во время приступа и не помог, бросил на улице?
Ян приподнялся, в сузившихся его глазах сверкала ярость. Гарибан отпрянул.
- Ты бешеный, - прошептал он. - Я не позволю… Как смеешь…
Но трясущиеся щеки выдали его. Пенсне слетело. Мгновенно взмокшее лицо, искаженное страхом, было таким омерзительным, что Ян не сдержался и, вкладывая в короткое движение всю свою злость, скопившуюся против Гарибана, ударил.
Все это произошло так молниеносно, что люди, находившиеся в зале, не успели прийти на помощь. Они только услыхали хрясткий удар и падение тяжелого тела.
Ширвис сказал:
- Вот и посмел… и мы еще не в расчете!
Он стоял над упавшим со сжатыми кулаками и, казалось, готов был схватиться с любым из заступников.
К Яну кинулись прибежавшие боксеры, они отвели его в другой конец зала и, успокаивая, начали допытываться:
- За что ты его?
- Пусть сам скажет… Подлости с отцом я ему никогда не прощу.
Гарибана перенесли в, фойе, уложили на диван и стали приводить в чувство.
Через несколько минут он открыл глаза и, ничего еще не понимая, спросил:
- Что произошло?
- Вас нокаутировал Ширвис.
И тут Евгений Рудольфович все вспомнил. Лицо его стало наливаться темной кровью.
- Такого надо отправить в дом умалишенных, - сказал он. - Его нельзя держать среди нормальных…
* * *
На другой день Гарибан разыскал Кальварскую, увел ее в сквер, усадил на скамью и принялся укорять:
- После всего, что я сделал для тебя, следовало хотя бы сдерживать язык. Я ведь, догадываюсь, от кого исходит сплетня, марающая меня как врача. Я не понимаю, что тебя толкает, чего ты добиваешься?
- Хотела многого, а теперь ничего. Я просто мстительна.
Зося и не думала отпираться. Это потрясло Гарибана: каких чудовищ он вырастил! Теперь расплачивайся. На всякий случай он напомнил, что могут всплыть кое-какие Зосины дела, что Валину навряд ли захочется связывать свою жизнь со столь эксцентричной особой. А Кальварская на это лишь фыркнула.
- Чепуха, зря стараетесь, - спокойно ответила она. - Борис так любит, что всякий, кто попытается говорить про меня гадости, будет его врагом. Особенно если я предупрежу. Стареете, мой учитель! - насмешливо укорила Зося и тут же добавила: - Позвала бы вас на свадьбу, но боюсь, она тоже закончится нокаутом. Вам, наверное, и в голову не приходило, что из меня выйдет боксер?
У Гарибана недоуменно поползли вверх брови.
- Да, да, - продолжала Зося. - Тот удар в Доме физкультуры - направлен мной. Я не люблю оставаться в долгу. Так что не обессудьте!
Гарибан с горечью отметил про себя: "С ней больше нельзя разговаривать по-прежнему. Она стала, независимой. Надо идти на примирение".
- Слушаю я вас и умиляюсь, - заговорил он вдруг на "вы". - Восхитительно! Превзошли все ожидания! Старый тренер склоняет голову и верноподданнически просит назначить любое наказание. Он готов искупить свою вину.
- Хорошо, - согласилась Зося. - Вы сделаете мне свадебный подарок.
- С удовольствием, - согласился Гарибан. - И я могу надеяться, что после этого ни мой врачебный, ни тренерский престиж больше не пострадают?
- Само собой разумеется.
- Тогда у меня к вам еще небольшая просьба: посоветуйте Яну, чтобы он хотя бы письменно извинился и осудил свой хулиганский поступок. Иначе Ширвис ставит и себя, и меня в неловкое положение. Я уже не могу появляться в обществе, на меня показывают пальцем: "Его избил ученик. Какая-то темная история. У них бог весть что творится". Надо немедля прекратить эти разговоры.
- А если он откажется написать, будет упорствовать? - спросила Зося. - Вы же знаете его характер.
- По секрету скажу: я не желаю привлекать Ширвиса к судебной ответственности. Но меня заставит общественность. Без его письма я не смогу долго упираться.
* * *
Ян чувствовал себя беспомощным и окончательно выбитым из круга.
У других попавших в трудное положение хоть что-то светилось впереди, и они, несмотря на удары судьбы, тянулись к этому огоньку. А у Яна вдруг все оборвалось, вдали - сплошная мгла. Чем же он будет жить?
Даже в вуз не пойдешь, так как надо вспоминать все, что проходили в школе. А у него на это теперь не хватит ни сил, ни упорства. Он привык жить не задумываясь.
Единственная надежда, если не посадят в тюрьму, на скорый призыв в армию. Вот где начало новой жизни!
Ни сочувствующих, ни болельщиков, - со всеми успел поссориться или начисто порвать, а сейчас бы не помешала поддержка близкого друга.
Близкий друг! Да есть ли такие? Дружба, думал он, всегда связана с каким-то расчетом. А кто может ждать чего-нибудь путного от него? Разве только мать. Впрочем, существует еще Борис. Толстяк посочувствует. Но у него в советчицах Зося. От нее не жди добра.
И вдруг от Валина пришло письмо: приглашение на свадьбу. Ян возмутился: "Нашли время издеваться! Это, конечно, Зосины проделки, Борис на такое не способен".
Но когда Валин позвонил по телефону и рассказал о недавнем разговоре Кальварской с Гарибаном, Ян не захотел огорчать его.
- Ладно, шут с вами, - сказал он, - приду. - Но тут же предупредил: - Только подарков и льстивых речей от меня не ждите.
- Знаю, - смутился Валин. - Не злись. Вот, честное слово, сам понять не могу, почему именно меня она выбрала. И в счастье свое не верю, жду всяких неожиданностей.
- Да-а, нелегкая тебе предстоит жизнь, - посочувствовал Ян.