Так вот, в минуты философического расслабления, а такие у Алешки случаются обычно вслед за всплесками темперамента, он жмется ко мне, вздыхает и говорит, как взрослый:
- Только у тебя, деда, и хватает терпения со мной заниматься.
Не знаю, глаголет ли устами семилетнего младенца истина, но, если глаголет, это прежде всего хвала Шалевичу.
Если во мне есть терпение - от него.
Мальчонкой я ужасно боялся смерти. Бывало, просыпался среди ночи в холодной и липкой испарине, лежал в темноте с тяжко бившимся сердцем и думал, думал, думал: как же так - меня не будет?.. Совсем и никогда!
Страх долго не разжимал свои холодные, жесткие ладони. Страх медленно превращался в клейкую, опустошающую тоску. И так хотелось, чтобы потом, после… раз уж нельзя без смерти, было хоть что-то… пусть только слух… только память… или трансформироваться бы хоть в обезьяну, согласен - в кузнечика.
С годами такие приступы становились реже. Из умных книг я узнал: явление это закономерное, все через него проходят.
На войне я видел много страшного, и близкую смерть встречал. Именно тогда я окончательно распрощался с детством и утратил остатки наивной веры в бессмертие.
26
С тех пор как Дмитрий Андреевич умер, я все чаще вспоминаю о нем. Может, в наказание зато невольное небрежение, омрачившее последние годы нашей дружбы.
Воспоминания о Шалевиче не могу назвать тягостными или горькими. Очень они разные, порой неожиданные.
В училище, где он когда-то закончил полный курс авиационных наук и тоже, помимо желания, был оставлен инструктором, долгие годы жила, например, такая легенда.
Начинающий инструктор Шалевич в первый же год пребывания наставником молодежи отличился рядом немыслимых эскапад и фортелей. Скажем, вылетев с полевого аэродрома Кардаил в передней кабине самолета У-2, он в назначенное время аккуратно приземлился на главном аэродроме, находясь… в задней кабине того же У-2! Сей удивительный факт сделался известным начальнику училища.
Вызванный по этому поводу генералом для личного объяснения, Шалевич произнес лишь одно слово:
- Хиромантия!
Разгневанный начальник сунул Шалевичу пять суток ареста и гаркнул:
- А теперь чтобы ноги твоей здесь больше не было! Вон! Шалевич проворно вскинулся на руки и отбыл из кабинета именно так - не касаясь ногами пола…
Позже, на инспекторской проверке, он выполнил пилотаж, снижаясь практически до никакой высоты… и вновь предстал перед ясными начальственными очами, на этот раз перед начальником управления учебных заведений Военно-Воздушных Сил.
Комбриг посмотрел на сухого, спортивного вида парнишку с дерзким выражением на лице и сказал, медленно растягивая слова (очевидно, чтобы лучше запомнились):
- Случай кристально ясный: летать можешь и хочешь. Инструктором служить не желаешь? Или я не прав?
- Так точно, правы!
- Запомни: пока я на должности, перевода из училища не будет. А еще один такой пилотаж - сделаю командиром взвода в роте охраны. Летай, как человек. И советую - женись.
Странно, но к совету начальника управления жениться Шалевич отнесся с полной серьезностью и начал ухаживать за хорошенькой медицинской сестрой Липой.
Его спрашивали:
- Решил жениться?
- Куда деваться, раз начальство велело.
Впрочем, ухаживал он странно: ходил за Липой по пятам, молча вздыхал, время от времени делал подарки - цветы, конфеты, духи… духи, цветы, конфеты…
Потом случилась командировка.
Шалевич отсутствовал долго - месяца полтора, а когда вернулся, узнал - "доброжелатели" радостно сообщили, - у Липы свадьба. Завтра!
Действительно, хорошенькая медицинская сестра сменила фронт и дала согласие более решительному претенденту - военному технику второго ранга, баянисту и затейнику Пете.
Шалевич удивился:
- За техника идет? Странно, - и замолчал. На другой день в назначенный час загудела свадьба. Впрочем, "загудела" - преувеличение; были произнесены лишь первые тосты, раз или два крикнули: "Горько!" До серьезного шума дойти не успели: распахнулись двухстворчатые двери ресторанного зала, и в помещение… въехал Шалевич. Верхом. Лошадь была взята напрокат. Извозчичья.
По зимнему времени Шалевич был в голубом на меху комбинезоне, в летном, подбитом белкой шлеме и замшевых перчатках с крагами.
Не спешиваясь, достиг свадебного стола, протянул Липе руку. Все - молча. И Липа, видимо, совершенно сраженная таким великолепием, не отважилась пренебречь его рукой…
Тогда Шалевич нагнулся, положил перед растерявшимся женихом пачку сторублевых бумажек и произнес первые слова:
- Компенсация за свадебные расходы.
Он помог Липе подняться на лошадь и неспешно выехал из ресторана, разбрасывая по пути мелкие купюры обалдевшей челяди. Говорят, то была последняя гусарская выходка Шалевича. А с Олимпиадой Арсеньевной они прожили в молчаливом согласии около тридцати лет, вырастили двух дочерей.
Сам Шалевич о своих матримониальных делах мне не рассказывал. Обо всем этом я узнал стороной, и проверять у Дмитрия Андреевича, что истина, что домысел, не собирался. Впрочем, такое за здорово живешь не сочинить. Теперь вспоминаю Шалевича, дивлюсь и радуюсь - не в одну краску был человек.
27
Желая объяснить какую-нибудь несусветную глупость, говорят обычно: как в кино. Или случилась странная встреча, и тоже слышишь: "Три года не виделись, а тут иду… а он спотыкается… и мне в объятия. Ну, как в кино".
Между тем я давно замечаю: незапланированных, случайных, немыслимых встреч в жизни нашей бывает, пожалуй, немногим меньше, чем встреч запрограммированных, ожидаемых и соответствующим образом обставленных.
Во всяком случае, у меня - так.
Шел, помню, по лесу. Ни человека, ни птахи, и мысли не из светлых: только что разругался с Бесюгиным и Коркией. Они на речку тянули, а мне чего на речке делать - плавать я толком не умел… Вот и стал доказывать: "Раз решили в лес, давайте как назначили".
А Сашка сразу: "Ставлю на голосование: кто за речку?.."
Конечно, их двое, я один.
Но я такого голосования не принял. Был уговор? Был. Значит, надо по уговору. Все! И пошел в лес. Один.
Вообще-то ничего интересного в лесу не оказалось. И, признаться откровенно, очень скоро мне надоело. Но тут я заметил: вроде ртутный блеск между кустами и оттуда как будто прохладой сквозит. Решил посмотреть, что бы это могло быть. Оказалось, бочажок, озерцо лесное. И вода в нем до того голубая, как небо, а по воде облака ползут, белые-белые… Красотища!
Уходить от бочажка не хотелось. Залег в траву, стал озираться. И вдруг метрах в двадцати обнаружил женщину. Лежит на животе, лицом в руки уткнулась. Голая, между прочим, лежит, вроде загорает. Смотреть на женщину было неловко. Немного даже стыдно. И хоть специально я на нее не пялился, а все же видел: лежит. И вдруг в голову как щелкнет: она живая или неживая? Может, солнечный удар, может, с сердцем плохо… Подойти или тихонько смыться? Ведь мог я ее и не видеть… Докажи попробуй!..
Только я так подумал, как женщина зашевелилась - живая! И говорит:
- Отвернись, Коля, пожалуйста, я прикроюсь… - А голос - Александры Гаврииловны.
Как услышал, стал дурак дураком. Слова не выговорить. Понимал: директорша - живой человек. И все у нее как у всех. Но понимать - одно, а своими глазами видеть - совсем другое. И смыться после того, как Александра Гаврииловна меня узнала, тем более окликнула, было, ясное дело, невозможно.
Накинула она полосатый халат, позвала, и я пошел. Жутко стесняясь, подходил, но уселся рядышком, как Александра Гаврииловна показала, и тупо отвечал на ее вопросы. Все время помнил: а под халатом она голая. Мне было стыдно оттого, что я про это думал, но ничего не мог с собой сделать; и странно, что в башку лезло: а пожалуй, Александра Гаврииловна не такая и старая… интересно, есть у нее муж… дети?..
О чем мы над тем романтическим озерком рассуждали, совершенно не помню. Почему-то осталось в памяти, как Александра Гаврииловна угощала меня кислыми сливами и говорила, что ей нравится кислое.
Возможно, в тот день эта случайная невероятная встреча заставила подумать: у человека много-много лиц, много-много масок… В одной он входит в класс, другую надевает дома, в третьей бывает в кругу друзей… Человек не обязательно такой, каким кажется, и не такой, каким старается показаться.
Может быть, это были первые серьезные мысли об окружающих.
Узнавать человека, расшифровывать его маски - увлекательное и азартное занятие. Не исключено, что самое увлекательное изо всех, какие только есть в жизни. Во всяком случае, с той поры я постоянно занят в игре выдуманных мною масок. Я радуюсь, когда угадываю людскую суть, и огорчаюсь, когда угадать, кто передо мной, не удается…
Шалевича я наблюдал много лет. Был с ним достаточно близок и долго не мог определить, что же он за человек. Порой, когда, например, он заставлял объяснять публично, что побудило инструктора Абазу, взрослого и самостоятельного человека, "целовать" ангарную крышу, мне казалось: нет на свете человека вреднее. Но проходило время, и тот же Шалевич прикрывал от насмешек и поддразниваний товарищей, хотя бы после моего дикого вопля над морем: передайте Клаве… И мне представлялось: не бывает людей сердечнее и отзывчивее.
Не сразу удалось взять в толк: маски масками, а в человеке непременно должна звучать главная тема. В ней вся суть.
Что это значило применительно к Шалевичу?