На расположенном рядом маслобойном заводе ранее изготавливалось масло сои. Он сгорел еще до войны, от него остались только стены сгоревшего склада, где ранее хранилась соя. Соя сгорела вместе со складом, но на земле осталось немного подгнивших зерен сои. Больные нашего изолятора, спасаясь от голода, подбирали с земли эти отходы и ели. Конечно, у них начинались кишечные заболевания. Врачи уговаривали пленных не есть эту "сою", но не все слушали эти советы. Некоторые, заболев дизентерией, умерли. В живых из всего барака осталось только человек 20. Поскольку с самого начала войны, вот уже на протяжении 5 месяцев, мы не имели возможности ни сменить нательное белье, ни постирать его (а на себя мы надевали все, что имели, чтобы спастись от холода), то количество вшей в одежде было неисчислимое. Основным нашим занятием в изоляторе была борьба с насекомыми. С утра до вечера мы занимались одним делом – уничтожали вшей в одежде. К концу марта 1942 года меня вернули из изолятора в лагерь как выздоровевшего и имеющего возможность работать. Истощенный до предела, на подгибающихся от слабости ногах, без волос (они все выпали), я был на пороге голодной смерти. Нужно было искать какой-то выход. Однако бежать из лагеря без знакомств, без связей, в таком ослабленном состоянии, было невозможно. Счастливый случай представился в ближайшие же дни.
В Вязьме во дворах и на улицах после зимы еще лежало много снега. И вот меня в числе группы из 20 пленных отправили под конвоем двух немцев на расчистку дворов и улиц от снега. Мы оказались вблизи от моего бывшего лагеря, где я провел зиму. И я, когда охрана обедала, рискнул убежать. Бежал через дворы, перелезая через заборы и, наконец, проник в малый лагерь на территории бывшего хладокомбината. Одним словом, вернулся туда, где можно было выжить. Мне повезло: меня не расстреляли по дороге. А ведь в немецком гарнизоне Вязьмы был издан приказ о том, что любой военнопленный, который без охраны идет по городу, подлежит расстрелу на месте, как возможный партизан. Кроме того, мне повезло еще по трем причинам.
Во-первых, за время моего отсутствия в этом малом лагере сменилось руководство. Начальник лагеря, который знал меня в лицо и выгнал в центральный лагерь, был отправлен на фронт. Начальником лагеря стал пожилой немецкий унтер-офицер, который в лицо меня не знал.
Во-вторых, мне снова помог переводчик Виктор. В лагере было два переводчика – один находился с пленными, работающими на лошадях, а второй – тот самый Виктор, немец с Украины, который мне уже помогал. Впоследствии Виктор собирался бежать в партизанский отряд, но дальнейшая судьба его мне неизвестна. Вот к нему-то я и обратился, протянув единственную свою ценность – наручные часы. Я купил их еще до войны на первые свои зарплаты, когда работал учителем в Наровле. Эти часы я хранил в потайном кармане комбинезона и никому в лагере не показывал.
В-третьих, Виктор, желая мне помочь, обратился к офицеру немецкой армии, русскому, занимавшему важную должность в лагере при штабе этой немецкой части. Тот сочувствовал русским пленным.
Когда я пришел на территорию лагеря, то сразу обратился к Виктору. С мольбой в глазах протянул ему свои часы:
– Виктор, спаси меня!
Он был несколько озадачен, но помолчав, сказал:
– Жди меня здесь, я пойду, переговорю.
И пошел в контору штаба на разговор с этим русским, немецким офицером. Вскоре он возвратился и сказал:
– Жди до вечера.
Вечером мы явились с Виктором в кабинет офицера, и тот с ходу спросил меня:
– Откуда ты к нам пришел? – догадавшись, что я бежал из центрального лагеря.
Я начал ему врать, что был раньше здесь, заболел тифом и попал в тифозный изолятор, а теперь отпущен после выздоровления. Словом, говорил то, что велел мне говорить Виктор. Опытный немецкий офицер сразу понял, что я вру, ведь я не имел права ходить по городу без сопровождения. Я еще что-то говорил, а потом и совсем замолчал. Офицер только сказал:
– Ты и от нас убежишь.
Я начал его уверять, что никуда не сбегу, что и бежать-то мне некуда. Больше он меня не спрашивал. Виктору он отдал распоряжение зачислить меня в списки, видя, что я сильно отощал и едва держусь на ногах, велел дать мне буханку хлеба. На этом разговор закончился.
Я с радостью вышел вместе с Виктором из кабинета, и мы пошли в барак, где Виктор указал мне место на нарах. Для меня еще одно обстоятельство сыграло положительную роль. Почти все пленные, которые меня хорошо знали, были отправлены или в Германию, или в другие лагеря на территории нашей страны, и никто меня ни о чем не расспрашивал. Доносчика, который на меня раньше донес, тоже в лагере не было. Назавтра я вышел на работу вместе со всеми. После болезни я ослаб и, когда поднял мешок с грузом, тут же упал. Виктор увидел это и приказал мне идти работать уборщиком в помещение, а того, который там работал, отправил на мое место.
Пленные, работавшие на сортировке отходов, поступивших со скотобойни, дали мне два коровьих копыта с кусками ног. Вечером я сварил их и с жадностью съел. Мой желудок не выдержал такой нагрузки… Ну ничего, потом привык" (9).
В подтверждение рассказа отца я привожу документальные свидетельства.
В книге смоленских авторов-составителей Н. Г. Емельяновой и В. А. Кононова "Все судьбы в единую слиты" из основанной в 2003 году серии "По рассекреченным архивным документам" (серия "Свидетельствуют документы") – Смоленск: Маджента, 2003 г., на стр. 99 приводится фотография Вяземского центрального лагеря военнопленных, а на стр.142 дается его краткая характеристика:
"Вязьма. Лагерь для военнопленных и гражданского населения (ул. Кронштадтская)". Указан номер архивного фонда в Госархиве Смоленской области.
В этой книге также упоминается лагерь для военнопленных и мирных жителей на территории совхоза "Юшино" (2 км от Сычевки).
Думаю, с большой долей вероятности, что это именно то место, откуда отцу удалось окончательно бежать. Это была его третья попытка, и она оказалась удачной. Однако до этого ему пришлось в течение 8 долгих месяцев в полной мере испытать на себе все ужасы фашистской неволи. Это была борьба за выживание в нечеловеческих условиях.
Кроме того, ниже привожу сведения еще из одной книги, выдержки из которой прислали мне из Вяземского музея в знак уважения к моему отцу (его мемуары я послала в музей). Книга эта под названием "Великая Отечественная война на вяземской земле" написана вяземским краеведом Д. Комаровым и издана в Смоленске в 2009 году. Когда я получила эту копию, отец еще был жив, но он был уже очень и очень болен. Через два месяца его не стало. То, что я прочитала в этой книге, меня настолько потрясло! Так вот о чем молчал отец всю свою послевоенную жизнь! Вот что он носил в своем сердце в течение 45 лет и не мог рассказать никому! Нельзя было, время не пришло. И только после 1986 года он доверился бумаге, но умолчал о самом страшном. Слишком больно было ворошить душевные раны. Ведь он был закрытый человек и чаще отшучивался или отмалчивался, когда я его расспрашивала. Да и нигде тогда не принято было писать о самом страшном на войне, в особенности о плене. Помню из своего детства два момента. Когда отец хотел надо мной подшутить, он, смеясь, спрашивал: "Ферштейн?" А я, в своем безмятежном шестилетнем возрасте, не знала, что это за слово. Став постарше и глядя на его фронтовую фотографию, я спрашивала:
– Ты был лейтенант?
– Нет. Младший сержант.
– Почему?
– Потому что я был в плену.
Больше он ничего не объяснял, но заметно мрачнел. А я была разочарована, что он не был лейтенантом. Мне тогда, в детстве, плен представлялся чем-то не страшным, виденным в кинофильмах 1950-х годов: ну посадили в тюрьму, так ведь кормили трижды в день, ведь потом же выпустили. Вот же он, папа, живой. И больше на эту тему разговоров не было до самой перестройки, произошедшей в 1985 году.
Однажды, во время праздника 9 мая, после двух-трех чарочек, отец на мой вопрос: "Расскажи об орденах" начинал совсем другой рассказ – о том, как он попал в плен и что с ним было дальше. Вот тогда, кажется, году в 1987-м, я начала записывать его рассказы в общую тетрадь. С этого момента и пробудился мой интерес к военной судьбе отца. Оказалось, что о его жизни мы не знали ровным счетом ничего. Да, и о правде войны также.
Так началось мое постепенное осмысление темы "Война и отец на войне".
Хорошо помню, как с досадой отзывался он о художественных фильмах о войне. Говорил: "Господи, боже мой! Сказка, ей Богу, сказка!" – и уходил, не досмотрев фильм по телевизору. Он больше доверял кинохронике, читал документальную литературу о войне, по крупицам собирал газетные публикации, переписывал их в общую тетрадь. Особенно его интересовали материалы о 1941 годе. Он пытался понять причины трагедии нашей армии в начале войны. Собрал большое количество газетных публикаций о маршалах, генералах военных лет. По-видимому, ему хотелось понять, кто руководил нашими войсками во время войны, а также найти ответ на мучивший его вопрос: почему было понесено столько жертв? Когда он видел документальные кадры немецкой кинохроники, показывающие колонны наших пленных, он уходил глубоко в себя. В этот момент бесполезно было задавать ему какие-то вопросы – он молчал и заново все переживал.