Сомин вошёл в избу. Белкин и Лавриненко остановились у порога. В чисто прибранной горнице пахло мятой. Она была разложена пучками под половиками из сурового полотна. У стола без скатерти сидела тучная старуха. У неё на шее висел большой потемневший крест. Солнечный свет слабо пробивался сквозь занавески. На медных скобах кованого сундука с высокой выпуклой крышкой вздрагивал отблеск огонька лампады.
Сомин поздоровался, остановившись на пороге. Хозяйка встала, пошла навстречу, опираясь на палку:
- Времена, времена настали, - бормотала она, - спаси, господи, люди твоя…
- Нам бы молока, хозяюшка, - нерешительно попросил Сомин, - а мы вам… - он задумался, что бы предложить старухе взамен.
- Ишь ты! Раненый… Болит рука-то?
- Не очень, хозяюшка. Значит, продадите молочка?
- Дам, болезный, отчего не дать. Денег не надо. Что деньги - тлен.
Она полезла в шкаф за посудой, но вдруг спохватилась:
- А ты не комсомол?
- Комсомол, - сказал Сомин.
- Плохо, соколик, плохо. Знать, пришла тебе пора. Вот и ручку поувечило. Сказано в писании, - она перекрестилась, тяжело повернувшись к образам, - всю землю опутает проволока, и полетят птицы железные пить кровь из живых людей. Се есть света земного конец и спасутся праведные, а неправедные будут гореть в бегучем огне.
Сомин не стал вступать в антирелигиозный диспут и вышел.
- Правильно говорит старуха, - заметил Лавриненко. - Разве не опутали всю землю разными проводами, и вот железные птицы - тоже.
- Надо было тебя к этой бабке командировать, - засмеялся Белкин. - Ты у нас "преподобный", всю библию знаешь, как старшина роты Устав внутренней службы. А насчёт огня, так это ж фрицы горят от наших "катюш".
Пророчество насчёт железных птиц не замедлило осуществиться. Так и не попив молока, бойцы заняли места на орудии. Занятый отражением самолётов, Сомин не заметил, как прибыла машина разведки. Следом показались на дороге первые танки.
Бой развернулся, как обычно. Батареи стреляли по очереди. Танки несколько раз отходили и снова пытались прорваться.
В восемь часов пятьдесят минут в станице уже не было никаких частей, кроме дивизиона моряков и роты пехоты. Артсклад ушёл. Должно быть, он уже приближался к Кубани. Но теперь в дивизионе не осталось и одного батарейного залпа, чтобы прикрыть свой отход. Пожалуй, в таком безвыходном положении Арсеньев ещё не бывал.
Танки уже подходили к околице, стреляя на ходу из пушек и пулемётов.
- Снаряды все, - сказал Яновский.
Арсеньев кивнул:
- Знаю. Будем отбиваться гранатами. Уйти невозможно.
Яновский пожал ему руку:
- Пойду на третью батарею. Там труднее всего, - он быстро пошёл по деревенской улице. Между двумя хатами стояли оба тридцатисемимиллиметровых автомата. Яновский услышал голос Сомина.
- По головному, бронебойным… Курс сорок пять. Дальность - десять. Скорость - двадцать…
"Как быстро меняются люди, - подумал Яновский, - спокойный голос, уверенность, а ведь знает, что вряд ли выберемся отсюда".
- Короткими… Огонь! - выкрикнул Сомин. Он стоял, широко расставив ноги, у летней кирпичной кухоньки, какие бывают на Дону и Кубани в каждом дворе. У той же кухоньки, с другой стороны, стоял комбат Сотник.
"Ну, здесь обойдётся и без меня", - решил Яновский. Он пошёл к боевым машинам и, обернувшись, на ходу, крикнул:
- Правильно действуешь, младший лейтенант!
"Тут есть ещё кто-то, кроме нас", - подумал Сомин, не принимая это обращение на свой счёт. - "Наверно, пехотинцы или бронебойщики. Это хорошо!" - Он не мог оторваться ни на миг от бинокля, чтобы обернуться.
- Скорость - больше десять. Огонь!
Яновский увидел, как завертелся на сбитой гусенице головной танк. "Молодцы! Но все равно - разве удержишь. Надо подрывать боевые машины. Второй раз в жизни приходится самим уничтожать технику. И какую!"
Позади дивизиона раздался характерный густой рёв реактивных установок. Над головой Яновского с шипением неслись снаряды. "Дивизионный залп? Нет - полковой! Откуда?"
Впереди, за околицей, на лугу и на шоссе, разрывы множества снарядов сливались в сплошной грохот. Каскады выброшенной в воздух земли заслонили танки, и Яновский понял: "Генерал Назаренко не забыл о моряках". Пока они сдерживали танки, подошла подмога. В самый критический момент невидимый морякам командующий дал полковой отсечный залп, прикрывая отход дивизиона.
- По машинам! - скомандовал Яновский.
В другом конце станицы раздался голос Арсеньева:
- По машинам!
Боевые установки уходили одна за другой. Яновский вспомнил о пехотной роте, остававшейся вместе с моряками:
- Солдаты! На машины!
Матросы сбрасывали пустые ящики с транспортных машин, солдаты садились вперемежку с моряками.
- Давай, давай, браток! - кричал Шацкий, усаживая на свой "студебеккер" пехотинцев в зелёных касках. - Давай все сюда. Машина крепкая, выдержит!
Уже захлопывались борта автоматических пушек Сомина, уходил санитарный автобус, а над ними снова неслись в сторону врага огненные реактивные снаряды.
Отъехав на полкилометра от станицы, моряки увидели стоящий на позициях гвардейский полк "катюш" подполковника Могилевского.
Арсеньев затормозил. Вдали, на пригорке, стояли несколько военных. Капитан-лейтенант узнал генерала Назаренко, а рядом с ним сутулого, узкоплечего подполковника Могилевского. Оба они тоже узнали Арсеньева. Генерал помахал рукой, а Могилевский взял у радиста микротелефонную трубку и что-то сказал. Арсеньев, конечно, не слышал его слов, но ему хорошо была знакома эта гневная короткая фраза:
- По фашистским захватчикам… Залп!
2. У КУБАНСКИХ ПЕРЕПРАВ
Под Армавиром, где река Уруп сливается с Кубанью, в небольшом леске у дороги шёл военный совет. Казалось, все повторяется, как прежде. Генералы понимали, что город будет оставлен, а Кубань, как и Дон, не станет тем рубежом, на котором кончится отступление.
- Где сейчас находятся ваши полки РС? - спросил командующий армией у генерала Назаренко. Получив ответ, командующий сделал вывод: - Значит, задержать своим огнём переправу войск противника вы не в состоянии. Будем искать другой выход.
- Думаю, что смогу задержать, - сказал Назаренко.
На этом участке у него был только морской гвардейский дивизион, который в штабе армии называли "Ростовским". Тогда ещё не было приказа о присвоении частям почётных наименований по названиям населённых пунктов, да и странно было бы присваивать их после сдачи очередного города. Но разные бывают сдачи городов!
О том, как две с половиной сотни моряков сутки держали под Ростовом авангард танковой армии, известно было во многих частях, и когда доносился слух о новом дерзком манёвре Арсеньева, говорили: "А, это те - ростовцы! Тогда не удивительно". Мало кто знал о том, что ростовцы дерутся под флагом "Ростова", да и не так уж важно было это совпадение. Значительно важнее было другое: все больше и больше появлялось полков, бригад, дивизий, в которых зрели внутренние силы для прекращения отступления. Эти части отходили с жестокими боями, цепляясь за каждый рубеж, считая его последним. О таких говорили: "Ну, эти не хуже шахтёрской дивизии" - или "Маневрируют, как ростовцы!"
Идея прочной обороны зрела в армии. Эта оборона, ещё пока не существующая, уже выкристаллизовывалась в ходе отступления. Сгущаясь вокруг отдельных стойких частей, она рождалась изнутри в ротах, батареях, эскадронах, опрокидывая убеждение о непреодолимости немецкого наступления. Важнее всего здесь был пример. Оказавшись рядом с недрогнувшим полком, другой полк тоже начинал драться так, будто отступать уже было некуда, а в следующем бою этот полк сам показывал пример стойкости и упорства. Каждый новый значительный рубеж тормозил катящийся вал немецкого наступления, предвосхищая новую, ещё более значительную задержку. Так было и здесь, под Армавиром.
Назаренко ясно видел процесс, происходящий в войсках. Так же, как и другие, он не надеялся остановить немцев на Кубани, но задержать их хотя бы на несколько часов было необходимо. Задержать во что бы то ни стало, и не только за тем, чтобы обеспечить возможность отхода основной массе войск, но и во имя будущего прекращения всякого отхода.
- До ночи можно удержать все переправы от Армавира до Невинномысска, - сказал генерал Назаренко на военном совете армии. - Это сделают моряки.
Командарм с сомнением покачал головой, но согласился. Назаренко вручил Рощину боевое распоряжение, а через два часа дивизион моряков уже вёл огонь по переправам.
На высоком восточном берегу накапливались машины и танки. День клонился к вечеру. Немцы стремились ещё дотемна перейти Кубань, чтобы на ночь закрепиться в Армавире и прибрежных станицах. Но в каком бы месте они ни пытались навести понтоны, всюду их встречал огонь гвардейских реактивных установок. Так было и у деревни Марьино, и южнее - в районе Убеженской МТС, и ещё южнее - у села Успенского.
В густом кустарнике, у реки, стояла боевая машина второй батареи. Педантичный, неторопливый Сотник пристрелялся к спуску дороги на восточном берегу. Он сам сел в кабину боевой установки, и, как только какая-нибудь немецкая машина появлялась на спуске к Кубани, Сотник передвигал рукоятку пульта управления на один контакт. Арсеньев возмутился, увидев эту стрельбу:
- Вы что? Бросаете одиночные снарядики? В бирюльки играете?
К реке спускался грузовик с понтоном. За ним шёл танк.
Сотник послал снаряд. Взорванный грузовик скатился с откоса, а танк поспешно повернул и ушёл за обратный скат.
- Понятно! - сказал Арсеньев. Он не любил признавать свои ошибки и просто отошёл, предоставив Сотнику продолжать "игру в бирюльки".