- Вот молоко, вот стаканы, только ничего не разбейте, да смотрите, чтоб без шума, - сказал он Вере. - А я должен вернуться к гостям. Потом я к вам загляну.
На прощанье он еще раз напомнил, чтобы мы не шумели и не выходили из кухни.
- Вы меня поняли? - грозно спросил он, и его изрытое оспинами лицо стало еще более свирепым. Мы молча кивнули, и он удалился, бесшумно ступая в своих чулках.
Мы сидели за столом безмолвные, ко всему безучастные.
Такого приема мы никак не ожидали. Похоже, что дядюшка Андреас запер нас в кухне. Мы стали пленниками этого предателя.
- А почему нам нельзя выйти из кухни? - спросил я.
- Потому что он не хочет, чтобы мы помешали его гостям, - мрачно ответила Вера. Она схватила нож и отрезала кусок хлеба.
Кухонное окно было распахнуто, с улицы доносился свежий ветерок.
Я вспомнил о немецкой форменной фуражке и портупее, и, чем больше думал о них, тем подозрительнее мне казался этот дом.
- В холле висит фуражка немецкого офицера, - сказал я, не в силах более молчать.
Вера кивнула. Оказывается, она тоже успела бросить взгляд на вешалку. Я внимательно поглядел на нее. Молчание Веры меня озадачивало и даже казалось враждебным. А может, она просто подавлена всей этой обстановкой так же, как и я?
Громкий смех и крики дядюшкиных гостей доносились даже сюда. Им там, верно, очень весело. Какая-то женщина пронзительно кричала, повизгивая, как собачонка, которую переехала машина.
- Ты слышишь? - испуганно спросил я.
Но Вера сделала вид, что ничего не слышит, и протянула мне через стол намазанный маслом кусок хлеба и стакан молока.
- Ешь, Валдо.
Мне показалось, что я слышу мамин голос, которая, бывало, вот так же говорила: "Ешь, Валдо, ешь, пожалуйста". Это случалось обычно тогда, когда она почему-либо не хотела отвечать на мои вопросы.
Голода я уже не чувствовал. Испуг и волнение комом застряли в желудке, казалось, в нем уже не осталось места ни для чего другого.
Я помотал головой.
- Какое у него страшное лицо, - сказал я. - Теперь мне понятно, почему пожарник назвал его Пемзой.
- Фу, Валдо, как тебе не стыдно! Ну как можно говорить такие вещи? Он ведь не виноват…
Я совсем забыл: ведь это ее дядя, Вере, конечно, неприятно слышать о нем такое… Я не стал продолжать, отхлебнул молока. Шум в доме внезапно стих. Странно. Я сидел спиной к двери, ведущей в коридор, и все время был настороже. Вот-вот Пемза с топором или ножом в руке ворвется в кухню, неслышно ступая в своих чулках. Ледяные мурашки забегали у меня по спине, я впился взглядом в лицо Веры, ожидая увидеть у нее слезы - слезы стыда или страха. Но ничего не увидел, совсем ничего. В коридоре было по-прежнему тихо, и за дверью, где находились гости, тоже царила мертвая тишина.
Эта непонятная тишина пугала меня и вместе с тем будила мое любопытство.
- Может, пойдешь посмотреть, что там, в коридоре? - прошептал я.
Вера нерешительно подняла голову и слегка побледнела.
- А ты? - спросила она.
- Давай посмотрим в замочную скважину.
С этими словами я тихонько придвинул табуретку к двери, чтобы заглянуть в замочную скважину и увидеть, что делается в коридоре. Но ничего не увидел ни в длинном голом коридоре, ни в наполненном табачным дымом холле.
- Такое впечатление, что все ушли, - робко сказал я. И явно поторопился - в тот же миг загремели раскаты мужского голоса, сопровождаемые пронзительным смехом женщины. Одна из выходящих в коридор дверей распахнулась. Я прильнул вплотную к замочной скважине и с бьющимся сердцем смотрел, что там делается. А в коридоре происходило что-то невообразимое. Мужчина и женщина с трудом вылезли друг за дружкой из комнаты и поплелись по коридору к выходу. Оба были мертвецки пьяны и время от времени, тяжело сопя и хихикая, приваливались плечом к стене. Жакетик, который женщина надела на голое тело, был расстегнут, но она, словно ничего не замечая, пошатываясь, брела по коридору, и мужчина все норовил обхватить ее сзади, пока наконец не свалился, ударившись головой о стену. Женщина засмеялась, потянула его за волосы, словно помогая подняться, и он громко выругался. С минуту он сидел неподвижно, подняв колени и свесив между ними голову. Женщина, поддразнивая, легонько пнула его ногой, но сама, потеряв равновесие, упала прямо на него. Я вначале думал, что она больно ударилась и сейчас закричит, но вместо этого она стала хохотать, да так громко и заливисто, что, казалось, воздух наполнился звоном.
- Кто это там хохочет? - спросила Вера.
- О-о… - только и смог вымолвить я.
- Что-нибудь видно? Дай поглядеть.
Очень мне не хотелось уступать Вере место, но она, сгорая от любопытства, оттолкнула меня в сторону. Едва Вера увидела, что творится в коридоре, она с возмущением отпрянула от двери.
- Какой позор, какой неслыханный позор!.. - бормотала она, задыхаясь. Лицо ее пылало, а глаза так гневно сверкали на меня, словно это я был виноват, что не смог предотвратить безобразие, или словно я сам был пьян.
- Пьяные в стельку, - сказал я, хотя это и без того было ясно.
Вера была возмущена даже больше, чем я. Сейчас ей хотелось только одного: как можно скорее убраться отсюда, чего бы это ни стоило. Она подвела меня к двери, выходившей в сад позади дома, откуда мы легко могли незаметно удрать. Дверь, к счастью, была не заперта, и вскоре мы уже стояли на садовой аллее. Быстро проскользнув вдоль фасада виллы, мы пробежали к калитке. Я еще раз оглянулся на виллу с бумажной крышей, на забрызганную грязью машину и вздохнул с облегчением, словно избавившись от опасности, хотя, от какой именно, я и сам толком не знал.
- Теперь на нашей совести смертный грех, - сказала Вера, когда мы зашагали по многолюдным городским улицам.
Я не понял, что она имеет в виду.
- Смертный грех?
- Конечно. Ведь смотреть на такое - смертный грех. О чем это она? Разве грешно смотреть на пьяниц? Или, может быть, она намекает на ту женщину в расстегнутом жакете? Но откуда нам было знать, что она станет разгуливать в таком виде, словно одна в доме? Конечно, подсматривать в замочную скважину нехорошо, с этим я был готов согласиться, но чтобы простое любопытство считалось смертным грехом - это уж слишком. На свете столько всяческих грехов, что, в конце концов, неизвестно, какой из них страшнее.
- Разве любопытство - смертный грех? - спросил я.
- Нет. Но ты отлично знаешь, что я имею в виду, - ответила она.
Честно говоря, я не знал. Но, так как Вера, очевидно, не хотела входить в подробности, я не стал продолжать этот разговор.
Едва мы вышли из Тилта, хлынул дождь. Мы были так расстроены негостеприимным приемом в доме дяди Андреаса, полном грехов, что даже не заметили, как темные тучи быстро заволокли ясное майское небо. К счастью, у нас была с собой наша плащ-палатка. Мы растянули ее над головой и, невзирая на проливной дождь, продолжали идти. Навстречу нам шагал отряд немецких солдат. Они тоже накинули на себя плащ-палатки и перевернули вниз винтовки, свисавшие у них через плечо. Некоторые улыбались и подмигивали Вере. Я же теснее жался к ней под парусиной.
"Как хорошо было бы сейчас очутиться дома", - думал я. Столько я навидался этой войны и столько о ней наслышался и все больше убеждался в правоте слов белой юфрау: "Война - это бессмысленный ужас".
Дождевые капли с нежным и мелодичным звуком барабанили по парусине, но вышагивать под дождем было не слишком приятно. Я с тоской вспоминал дом, мирную жизнь. А когда вспоминал о Пемзе, тяга к дому становилась невыносимой. Мне казалось, что сам я превратился в большую чашу, куда непрерывно, пузырясь и пенясь, льется дождевая вода, переполняя чашу и выливаясь через край. Я шагал молча, прислушиваясь к шлепанью босых ног Веры по мокрой дороге.
Дождь припустил еще сильнее. Верина юбчонка, лишь до половины прикрытая плащ-палаткой, промокла насквозь и липла к ногам. Когда из-за насыпи показались черно-красные клубы дыма от проходящего поезда, я предложил:
- Давай пойдем вдоль железной дороги, она приведет нас прямо в Гент.
Еще в Тилте я прочел на дорожном указателе название этого города. Вера согласилась, озабоченно поглядев на небо, на грозные, низко нависшие тучи. Где-то там, в вышине, летели надежно укрытые облаками бомбардировщики, направлявшиеся на фронт. Вспомнилось, как дома во время пасхальных каникул, вымокнув до нитки, мы с ликованием носились в ливень по лужам - самая любимая наша забава. Теперь все было по-другому. С первых дней войны мы как будто разом повзрослели и рассуждать и поступать стали точно взрослые, которые, как известно, неохотно покидают дом в ненастную погоду и недовольно ворчат, если приходится выходить на улицу в дождь. Вот и мы теперь стали похожи на маленьких старичков - куда только девались детская живость и непосредственность. Мы стали осмотрительны, подозрительны и осторожны не по годам. И все это сделала война.
Мы с Верой уже полчаса шагали по насыпи, и вдруг как из-под земли вынырнул сельский полустанок.
- Передохнем немного, - сказала Вера.
Мы вошли в малюсенький замызганный зал ожидания, где вольно гуляли сквозняки. На деревянных скамьях дремали изможденные, голодные, насквозь промокшие беженцы. С мокрой одежды на каменный пол натекли большущие лужи. На скамейке между мужчиной с ястребиным носом, внимательно изучавшим расписание поездов, и женщиной с ребенком оставалось свободное местечко, куда нам удалось втиснуться с немалым трудом. Никто из соседей даже и не подумал подвинуться. Но мы были рады уже и тому, что не придется стоять.