Колбаса
Когда послышался скрип ключа в дверном замке, он мыл руки; вспомнил, что закрыто на предохранитель, вышел из ванной и сам открыл дверь. Жена вошла и поставила к стенке продуктовый пакет. Разделась, прошла на кухню, захватив пакет. Она принесла ржаной хлеб и колбасу. Копченую колбасу. Он сидел в комнате на диване и смотрел через дверь, как она резала хлеб и колбасу, он не думал ни о чем. Она отрезала два кругляка колбасы и принялась ногтем отковыривать кожуру. Кожура не поддавалась. Он смотрел на жену из комнаты, подперев ладонью голову. Жена помыла руки, потянулась и прибавила громкость у радиоприемника. Началось "После полуночи". Надорванный голос Пахмутовой говорил о молодом и очень талантливом композиторе, который был среди делегатов.
Жена сидела на табурете, ела колбасу с хлебом и читала городскую газету. Он вошел, налил себе холодного чая, бросил две ложки сахара. По радио задумчиво звучало: "Ты - моя мелодия..."
Жена съела свою колбасу с хлебом, встала, но продолжала смотреть в газету; ногтем ковырнула в зубах. Вздохнула, отложила газету и прошла в комнату, мимо него. Он стоял, опершись на косяк, и пил холодный, почти несладкий чай.
В комнате она взяла косметичку, покопалась в ней и положила обратно на письменный стол. Там лежала вчерашняя городская газета, жена и ее развернула, стала смотреть, снова ковырнула в зубах. Прошла с ней к дивану.
Он придвинул стул и сел за письменный стол; сидел и крутил в руках карандаш. По радио зазвучала "Нежность", старая песня Пахмутовой. Он ее помнил, она ему нравилась. Нравился ритм и то, как поет Кристалинская. Еще ему нравилось, что там упоминается Экзюпери.
Песня кончилась, он встал и убавил громкость. Вернулся за письменный стол. Жена прошла на кухню, завернула колбасу и убрала в холодильник. Взялась расправлять кровать, потом переоделась в халат. Он смотрел на нее и старался понять: хочет он ее или нет? Скорее - да. Он поднялся, тоже прошел на кухню и достал из целлофанового пакета беляш, беляши принесла ему мать.
Жена шумела в ванной водой. Он ходил по комнате и жевал холодный беляш, вошел в ванную. Жена стирала. Он не доел беляш, бросил его в переполненное мусорное ведро и вышел.
Пьеха по радио пела "Надежду", песню с таким названием.
Он вдруг вернулся, открыл дверь и спросил:
- Ты что, ездила к Анне?
Жена развешивала на горячие трубы детские вещи.
- Ты что, язык проглотила?
Он постоял немного и вышел, не дождавшись ответа.
По радио между тем запел Градский, который ему был противен. Жена шоркала в ванной о стиральную доску. Он хотел бы попробовать колбасы, однако же знал, что, если спросит, жена снова ничего не ответит.
Она вышла из ванной, стала развешивать на кухне дочкины платья.
- Ты к Анютке ездила? - спросил он опять.
Жена повернулась и ушла е ванную. Он прошелся по комнате. Бросил на диван рядом с одной подушкой вторую. В ванной все шумела вода... Он снова вошел туда: жена чистила зубы.
- Я отрежу кусочек колбасы?.. - громко спросил он. - Так я отрежу кусочек, - повторил еще раз, - а?..
Жена молчала, он вышел и открыл холодильник. Гнусный Леонтьев по радио завывал: "Не оставлю тебя, не покину..."
Он осторожно прикрыл холодильник, жена вошла на кухню и вырвала сверток из рук:
- Я тебе говорила, кажется. Никогда не бери то, что не клал!
- Да я только маленький кусочек отрежу...
- Иди, пусть тебе твоя мама отрежет, - она захлопнула холодильник.
По радио зазвучал вальс из кинофильма "Три тополя на Плющихе". Жена отбросила на пол вторую подушку и улеглась под одеяло. Он сидел за письменным столом, опустив голову.
- Я хочу спать на диване, - вдруг сказал он.
- У тебя, кажется, есть свое место, - она поправила под собою подушку.
- У меня на полу плечи болят, - я лягу не диван.
- Тогда я уйду на пол.
Передачи по радио кончились, он подошел к приемнику и вывернул громкость. Присел с краю дивана. Жена больше не шевелилась.
- Я хочу колбасы, дай мне кусочек... Жена молчала, он подлез к ней поближе.
- Дай мне кусочек, ты же знаешь, я все равно не отстану, - он сдвинул в сторону волосы жены и поцеловал ей затылок.
Она обернулась.
- Что, выслуживаешься за колбасу?
- Ты ведь знаешь, я очень люблю колбасу, и в этом нет ничего предосудительного...
- Я ее принесла не тебе.
- А кому?
- Я хочу спать.
- А как же колбаса, можно отрезать кусочек?..
- Ты не наешься кусочком, ты сожрешь ее всю, ты ночь не будешь спать, пока не сожрешь!
- Тогда отрежь мне сама.
Она вздохнула, поднялась и пошла босиком к холодильнику, а он подумал: как бы хорошо теперь выключить свет - рассказ бы прекрасно закончился.
Мародеры
1
Бардак был первое время. Все понимали, на что мы идем, но никто не знал точно, что из этого выйдет. Мы жили как пьяные то первое время, хотя о русской водке могли лишь мечтать. Каждое утро мы просыпались под рыжими куполами десятиместных палаток, глубоко вкопанных в землю, в куче грязных шинелей и другого тряпья, расталкивая друг друга, словно с похмелья. И жили как во сне, как в бреду.
Об офицерах и говорить не приходится, они были потеряны. Сновали меж нами молчаливыми призраками. Один из них плакал все, вспоминая о жене и двух дочках, двойняшках; прямо при нас. Наверное, не было с кем поделиться.
Это потом уже начали закручивать гайки: восстанавливать дисциплину и форму одежды, карать мародеров и пьяниц, выявлять наркоманов. Но поздно. С некоторых пор мы решили не выбираться на операцию без сорока литров браги; две двадцатилитровые канистры для запаса горючего крепятся справа и слева к бронированному корпусу... брагинштайн, как мы говорили.
В лагере с этим делом было мало проблем. Сахаром завалены складские палатки, которые мы же и охраняли, дрожжи у поваров, а жара навалилась такая, что хватало трех дней. И жидкость сияла на солнце слезою младенца, вот только выезды объявляли внезапно.
"Четвертый, я - Третий, прием..." Мой друган Володька Стеценко выходит на связь; в те знойные дневные часы, когда пятикилометровое тело колонны медлительно поглощает крутые изгибы шоссе, На самом дне бесцветного неба одиноко парят хищные птицы, а впереди, за сероватыми пластами полей, нас ожидает угрюмая горная цель.
Нехотя будто прижимаю лингафоны к гортани: "Здесь я, здесь Четвертый..." Стец хрипло кашляет смехом в наушники; я и сейчас вижу его жирное от пота лицо: оно все в грязных оспинах, выражение преданное и свирепое, как у собаки, и два металлических зуба во рту. "Как там наше горючее?! - беспокоится он. - Жарко, трясет... Емкости выдержат, не разорвет?.." Отвечаю: "Сейчас посмотрю".
Тут же в эфир грубым голосом врывается ротный: "Языки вырву! Была команда: все станции - на приеме! Слушать только мои команды!" Но я уже выбираюсь из люка и ползу по горячей броне. Тянусь рукою к горлу канистры, ослабляю замок, выпуская потихоньку скопившийся дух, а потом приоткрываю и саму крышку вместе с прокладкой из черной резины.
Именно так это все начиналось. Но как бы то ни было - лично я ничего плохого не делал. А то, о чем хочу рассказать, сделал кто-то другой, но не я... Мне самому было даже противно участвовать в этом дешевом, дурацком обмене.
Почти всегда в самом начале мы заезжали в Пули-Хумри. За этим городим, километрах в трех под горой, на вершине которой установлен локатор, располагалась огромная база. День и ночь, непрерывно сигналя, одна за другой в долину спускались колонны, везя из Союза боеприпасы и стройматериалы, муку и консервы, новое обмундирование и амуницию... Иногда машины подъезжали с побитыми стеклами, кабины их были точь-в-точь решето, некоторые грузовики затягивали на базу буксиром.
Еще с дороги, огибающей склон соседней горы, открывался обширный палаточный город: тыловая столица дивизий, ведущих боевые действия в северных районах страны.
Широкие траншеи с боеприпасами, огороженные колючкой и окруженные вышками, складские палатки, целый парк техники, пекарня и банно-прачечное хозяйство - все это обслуживала свора бывалых вояк, разжившихся на бездарной войне дармоедов. Здесь можно было живьем увидеть нескольких женщин, а по вечерам крутили кино. Но задерживались мы там ненадолго: получали боеприпасы, провизию, сколачивались в подвижную группу и двигались дальше.
И вот, когда колонна въезжала на пестрые улочки Пули-Хумри, со всех сторон к ней сбегались мальчишки, а за ними и взрослые люди, и все громко кричали. Своими смуглыми, худыми руками они протягивали нам всевозможную блестящую мишуру заграничного производства: то были фальшивые брелоки на цепочках и запонки, колоды карт с голыми женщинами и просто яркими видами городов, сигареты, очки, наркотики - в общем, много всего. Но что меня там интересовало, так это часы! Швейцарские - настоящие, с хрустальным граненым стеклом.