- Я отстраняю вас на трое суток от работы на кухне. Вы будете теперь колоть дрова, выносить из кухни помои и делать другую работу, которую никогда не делает повар. Понимаете? Таким способом я наказываю вас. Я наказываю вас за то, что вы кормите людей, проливших свою кровь за родину, невкусной, дурно проваренной, противной пищей. Вы поняли, за что я вас наказываю?
- Понял, - отвернувшись, сказал кок.
- Я не слышу, что вы там бурчите. Повернитесь ко мне и повторите.
- Понял!
- И не кричите, а то будете колоть дрова не трое суток, а пятеро. Ясно?
- Ясно.
- Варить будет ваш помощник Сахаров. Он не знает, что такое "дефуа-гра", но он варит лучше вас, потому что старается. Варить будете вы, слышите, Сахаров?
- Есть! - выкрикнул Сахаров.
- А если по возвращении с дворовых работ вы, Онуфрий Гаврилович, не исправитесь, я отдам вас под суд как злостного нарушителя трудовой дисциплины. И вы будете сурово наказаны.
- На здоровье! - сказал руководящий и кинул черпак в котел с такой силой, что суп брызнул на плиту и на пол.
- Не безобразничайте! - сказал Левин. - Вы получили взыскание по заслугам, и очень мягкое. Я не собираюсь вас перевоспитывать, вы дурной человек и дурной работник. Но так как мне некем вас заменить, то я принуждаю вас работать честно и буду принуждать до тех пор, пока вы не станете нормальным работником.
Выходя в тамбур кухни, он услышал, как Онуфрий сказал Сахарову:
- Уж и ползать совершенно нисколько не может, а туда же, командует. Другие люди об это время всех жалеют, а он как все равно собака накидывается.
Александр Маркович усмехнулся. Нет, он не будет всех жалеть. Всех жалеть отвратительно. Пожалеть кока - это значит не выполнить свой долг по отношению к раненым. Нет, он не пожалеет Онуфрия. Всех жалеть - это значит никого не любить. Пусть Онуфрий отправляется колоть дрова и носить помои. Не надо разводить июни. Вот он разговаривал с Барканом всегда прямо и резко, и теперь в Баркане что-то переменилось. Может быть, это ему кажется, может быть, он еще ошибается, но Баркан уже не тот, каким был раньше. Он иначе разговаривает теперь и больше спрашивает, чем утверждает. Нет, извините, он не будет прощать и жалеть. Вот, например, Розочкин - вялый человек. Что может быть страшнее вялого человека? Ему, наверное, хочется лежать и перелистывать старый журнал, а вернее всего - ничего не хочется, и это тоже нельзя прощать, потому что вялость Розочкина не только его внутреннее качество, а качество и внешнее - касающееся всего госпиталя - вот как. Что ж, пожалеть и Розочкипа?
В халате, с палкой он пришел к Розочкину и поболтал с ним минут десять. Розочкин сообщил, что у него тридцать семь и шесть.
- Да, у вас, видимо, насморк, - сказал Левин. - Полощите нос соленой водой. Мне это помогало.
Розочкин посмотрел на него жалостно своими красивыми, томными глазами.
- А ложиться вам нельзя, - сказал Левин, - нельзя, товарищ Розочкин, нельзя, коллега. Вы у нас один. Вы нам нужны. Да, вот так. До свидания, коллега.
И Розочкина он не пожалел. А Розочкину так хотелось полежать и почитать журнал. Это ведь очень приятно - полежать с маленьким гриппом, совсем маленьким, чтобы тепло было, уютно, - и почитать. И совсем даже не почитать, а полистать. И подремать.
Под лестницей его поймал майор Ватрушкин.
- А-а, - сказал Левин, - вот так встреча! Что вы тут делаете, старик? Почему вы в халате? Вас опять ранило?
- Подо мною снаряд разорвался, - сказал Ватрушкин и захохотал. - И лекпом наш отказывается лечить. А полковник накричал и к вам наладил. Неудобно, честное слово.
Он взял под руку Левина и пошел с ним рядом. По дороге он рассказал про сына Ивана и про то, что в палате с ним лежат какие-то кошмарные типы. Словом не с кем перекинуться.
- Они, знаете ли, тяжело ранены, - сказал Левин. - Я, между прочим, помню, как вас однажды к нам привезли. Вы тоже тогда не хохотали и не шумели в госпитале, не дай вам бог еще такую же историю.
- Это когда меня в грудь ударило?
- Нет, в живот. В грудь - это еще ничего. И потом - разве это вас ударило в грудь?
- А не меня? - сказал, несколько обидевшись, Ватрушкин.
- Да, да, теперь вспоминаю, - сказал Левин. - Но это все вздор по сравнению с животом. Так значит - Иван! Интересно, очень интересно! Ну что ж, пойдемте в перевязочную, я вас посмотрю.
В перевязочной Ватрушкин разделся, и Александр Маркович обошел его кругом.
- "Стремим мы полет наших птиц…" - напевал Левин негромко. - Да, есть на что посмотреть, - сказал он, - и все мои швы. Знаете, если вдуматься, то это почти перелицованный костюм. Вы помните, как мы вам тут делали новую спинку? И недурная спинка, а?
- Недурная! - согласился Ватрушкин.
- А живот? Если сейчас вспомнить, то мы тоже с ним немало помучились.
Ватрушкин с уважением посмотрел на свой живот.
А Левин мыл руки и, задумавшись, насвистывал что-то печальное и сложное. Погодя он занялся чтением газет, и центральных и местных, и не заметил, как вошел Дорош. Потом взглянул на него с изумлением и воскликнул:
- Нет, вы только посмотрите! Вы - прочитайте! Жив Курилка, отыскался след Тараса…
В "Северном страже" было напечатано письмо в редакцию, подписанное несколькими людьми. Письмо называлось "Где авторы видели подобных летчиков", а внизу были подписи, и первой значилась - полковник м. с. Шеремет. Речь в письме шла о постановке местного самодеятельного ансамбля и о том, что авторы "исказили и оклеветали любимые народом образы".
- Оперяется, прохвост, вылезает! - вздохнул Дорош. - Он по разоблачениям мастак. В свое время и на вас писал, что вы в Германии учились и что нечего вам тут делать.
- Мне? - удивился Александр Маркович.
Он опять перечитал письмо в редакцию. Каждое слово дышало негодованием, и если бы Левин в свое время сам не видел эту постановку - смешную и милую, - он бы поверил Шеремету. Но спектакль Александру Марковичу нравился, и, кроме того, он знал Шеремета…
- "Клевета… - прочитал Левин, - в лучшем случае близорукость, а если присмотреться внимательно…" К чему присмотреться?
- Намекает, - произнес Дорош, - что, вы его забыли? Он всегда намекал, особенно в писанине. Как начнет строчить… Бросьте, не расстраивайтесь, товарищ подполковник.
23
В воскресенье утром он застал у себя в ординаторской Калугина. Инженер стоял у карты и точно бы не видел ее.
- Здравствуйте, - сказал Левин. - Какие новости?
- А вы не знаете?
- Нет, не знаю.
Калугин засмеялся счастливым смехом.
- Ёй-богу, ничего не знаете?
- Даю вам слово.
- Их сейчас привезут сюда, - сказал Калугин. - Они живы.
- Кто?
- Экипаж Плотникова, вот кто! Понимаете? Весь экипаж Плотникова.
- Идите вы к черту! - сказал Левин. - Как это может быть? Столько времени!
- А я вам говорю! - крикнул Калугин, словно испугавшись, что всего этого и в самом деле может не быть. - Я точно знаю. За ними уже катер пошел, а жена Курочки - Вера Васильевна - сидит у меня в землянке. Вы ведь даже не знаете, чего я тут натерпелся. Она к нему в отпуск приехала, а он не вернулся с задания. И к Плотникову с главной базы кто-то приехал…
Он был в необыкновенном возбуждении, этот обычно спокойный и молчаливый инженер.
Торопясь и радуясь, но довольно бессвязно он говорил, что они совершили какой-то грандиозный подвиг, что подробности не известны никому, кроме командующего, что они представлены к Героям и что будто бы они из глубокого немецкого тыла наводили наши самолеты на фашистские караваны и на отдельные крупные транспорты.
Левин снял очки, надел их и покачал головою.
- Нет, это удивительно! - воскликнул он. - Это невозможно себе представить. Вот вам и Федор Тимофеевич, вот вам и добрый день! Что же мы сидим? Надо пойти подготовить палаты! Надо им создать замечательные условия! Э, но какие можно создать условия, когда тут нет ни одного цветочка!
Позвонил телефон, и Дорош сказал, что санитарные машины идут на пирс.
- У меня есть автомобиль, - сказал Калугин, - я вас подвезу. Но вам уже можно? Говорят, вы тут чуть-чуть не померли? Но теперь все в порядке?
Левин усмехнулся и не ответил. Если бы он мог поверить, что теперь все в порядке! Конечно, как каждый человек, и он иногда думал, что Тимохин не солгал ему. Он думал так вчера от двух до трех часов ночи. Но потом подумал иначе. А вообще об этом не стоит думать.
- Что же, поедем? - спросил Александр Маркович.
На воздухе у него слегка закружилась голова, совершенно как у выздоравливающего. Калугин познакомил его с женою Курочки, и Левин удивился: жена Курочки была очень красива и, наверное, выше его на голову. И еще одна девушка в пуховом платке тоже подошла к Левину и сказала ему:
- Настя.
- Вот с подполковником и поговорите, - посоветовал ей Калугин, - он вам может помочь.
Голова у Левина все кружилась, и ему было трудно слушать, но основную мысль он уловил: эта девушка хочет быть санитаркой или сестрой.
- Ну да, ну да, - сказал Левин. - Отчего же, это вполне возможно. Вы зайдите ко мне. Это второе хирургическое, вам покажут, а моя фамилия - Левин. Хорошо?
- Хорошо! - ответила она робко и радостно. - Но только я еще ничего не умею. У меня другая специальность… была, - добавила она после паузы.
- Это ничего, - сказал Левин. - Вы у нас подучитесь.