Пожалуй, один Чибисов не успел привести себя в порядок засветло. С утра он в шалаше замполита писал лозунги. Вытянув от усердия жилистую шею, водил кисточкой по меловому листу, а тщедушный и большеухий Караханов, расстегнув ворот, через плечо Чибисова заглядывал в лозунг:
- Значит, и этот готов? "Наш фронт и тыл едины!" Очень отлично! Еще что имеется? Имеется: "Да здравствует Первое мая - международный праздник трудящихся!" Имеется: "Освободим родную землю от немецко-фашистских захватчиков!" Хватит, как считаешь?
- Можно еще один лозунг, товарищ старший лейтенант, - оказал Чибисов. - Я предлагаю: "Воин, будь смелым и стойким - и ты победишь!" С восклицательным знаком на конце.
- Рисуй!
Чибисов выпустил и ротный боевой листок, факты из своего блокнота дал Караханов: похвалили отделение сержанта Журавлева, где бережно ухаживают за оружием, и рядового Курицына, бдительно несшего службу часового. Затем вместе с замполитом изготовляли красные флажки.
Заглянул командир роты Чередовский. Чибисов вскочил, вытянулся, Караханов, жестикулируя, объяснил, что флажки будут над входом в каждый шалаш.
- Недурно, - похвалил Чередовский, вобрав голову в плечи, чтобы не упереться ею в потолок. - Однако все закончить сегодня!
- Постараемся, - ответил Караханов.
- Будет выполнено, товарищ старший лейтенант! - отчеканил Чибисов.
К сумеркам они с Карахановым наклеили на щиты лозунги, боевой листок, водрузили на шалашах крест-накрест флажки. От этих нехитрых украшений в расположении роты стало как-то уютно, празднично.
Бережно прикоснулся Сергей к трепыхавшейся материи, расправил складку. И вдруг в горле запершило. Кусочек ситца, древко - ошкуренная ветка! Не такой ли флажок был зажат в детском кулачке в тот невероятно далекий год, когда его впервые взяли на демонстрацию? Он восседал на костлявом отцовом плече, и улица из конца в конец струилась одним победным цветом: и флаги, и транспаранты, и косынки. Подрос - и уже сам ходил в шеренгах на Первомай или Октябрь. А в школе был знаменосцем. Дорого бы он дал, чтобы пронести сейчас родное школьное знамя, подавшись вперед, преодолевая лобовой ветер!
Сергей щупал материю, и ему чудилось, что она вспыхивала под пальцами и что остальные флажки на шалашах переливались язычками пламени в схватывающихся, как цемент, сумерках.
Переменчива смоленская весна. Утром окрестности затянуло мглой, высеивал дождик. Караханов охнул, выругался по-казахски, Чибисов чуть не заплакал с досады: лозунги подтекли, покоробились, боевой листок, вовсе размякший, упал наземь. Чибисов подскочил к щитам, попробовал разгладить лозунги, но, пропитавшиеся влагой, бумажные листы разрывались. И флажки были обвислые, понурые.
После завтрака в полку состоялся митинг. Батальоны свели на просторную опушку; в центре - самодельный березовый столик, покрытый кумачом. Знаменосец и два ассистента - все трое рослые, статные, при орденах и медалях - вынесли полковое Знамя, неестественно нарядное: вишневость бархата и золотистость бахромы. Но Сергей подумал, что в складках Знамени, наверное, еще гнездятся пороховые запахи недавних боев. Пронести бы это Знамя!
Дробя эхо, заиграл духовой оркестр. Старшина роты Гукасян похрупывал позади строя хромовыми сапожками и оглядывал бойцов, довольно громко подпевая в такт оркестру.
- Обожает наш старшинка марши, - прошептал Пощалыгин Рубинчику. - Из всей музыки признает марши.
- Умоляю вас, не фантазируйте.
- Разговорчики! - Гукасян округлил глаза.
Но Пощалыгин говорил правду: за годы сверхсрочной службы Гукасян настолько привык к полковому оркестру, репертуар которого сводился преимущественно к маршам, что к иной музыке оставался равнодушен, а оперу откровенно презирал: "Развели симфонию…" Он и ругался так, выслушивая длинное и нудное объяснение провинившегося бойца: "Развел симфонию… Ближе к сути!" Пощалыгин откуда-то проведал, что старшина возит с собой патефон и пять пластинок - марши, проигрывает их в минуты хорошего настроения; впрочем, это были покуда слухи, не подтвержденные фактами.
Гукасян не только подпевал: "Та-ра-ра-рам-рам", но и притоптывал в такт. Старшина предвкушал момент, когда рота пойдет под оркестр.
Грузно ступая, за березовый столик встал командир полка Шарлапов. На вид ему можно было дать все шестьдесят - седой, рыхлый, с одышкой. Надев очки с простенькими металлическими дужками, подполковник откашлялся и, задвигав мясистым носом, неожиданно высоким, вибрирующим голосом прочитал:
- "Приказ Верховного Главнокомандующего, 1 мая 1943 года, № 195, город Москва. Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки, рабочие и работницы, люди интеллигентного труда! Братья и сестры, временно подпавшие под иго немецких угнетателей! От имени Советского Правительства и нашей большевистской Партии приветствую и поздравляю вас с днем Первого мая!.."
Юношески звенящий и одновременно задыхающийся в паузах между предложениями голос командира полка будто крошил звучную тишину на поляне. Моросило, и газета в руках Шарлапова посерела. Стоявший рядом моложавый майор с родимым пятном на скуле - заместитель Шарлапова по политической части - прикрыл ее плащ-накидкой.
Перебарывая одышку и подергивая носом, Шарлапов выкрикнул: "Ура!" Повторенный сотнями глоток, этот крик высек в разных концах леса перекатное эхо.
Затем держали речи знатный снайпер Черных, окавший гулко, как из бочки, командир третьего батальона майор Хомяков - над кармашком гимнастерки поблескивал орден Александра Невского, сапер-мужичок с кулаками-кувалдами, красавец минометчик, в волнении снимавший и надевавший пилотку, разлохмачивая иссиня-черные, в колечках, волосы.
Один из них говорил зычно, другой еле слышно, но все они были неважные ораторы. Переминаясь, одергивая гимнастерки, заверяли, что выполнят приказ Верховного Главнокомандующего, будут совершенствовать воинское мастерство, точно выполнять приказы командиров, блюсти дисциплину. И кончали свои выступления как-то внезапно, на полуслове: так и кажется, что человек еще скажет, а он уж, глядь, направился в строй, на место.
Но вот к столу подошел Чибисов - на лбу набухла вена. Он помолчал несколько секунд, подался вперед. Мужественный, страстный баритон:
- Боевые друзья! Фронтовая семья, навеки спаянная беспредельной преданностью Отчизне-матери и нашему народу! Мы собрались здесь, чтобы у алого стяга поклясться: не пожалеем ни крови, ни самой жизни, но выполним долг воинов-освободителей! За нами родная земля, которую мы обязаны защитить, и перед нами родная земля, которую мы обязаны вызволить! На запад, товарищи! Помня о приказе Верховного Главнокомандующего, в грядущих сражениях покажем несгибаемую стойкость, смелость и удаль - и победа осенит нас своим крылом! Ура!
- Аи да Чибисов! Оторвал. Как по печатному, - восхищался Пощалыгин, когда митинг закончился и стали готовиться к тому, чтобы промаршировать под оркестр.
Сергей поморщился:
- Торжество, праздник, а ты - оторвал… Подбежал старшина Гукасян, выкатил белки:
- Разговорчики! Ножку мне дайте! Ножку! Заухала медь. Бойцы зашагали на месте, двинулись.
Гукасян суетился возле строя:
- Ножки не слышу! Дайте мне ножку!
Когда подразделения разошлись по лесу, начался обед. Мясной суп, по три пирожка с картофелем, белый хлеб, компот! Остался доволен даже Пощалыгин. Лоснясь масляным ртом и чавкая, он поставил большой палец торчком:
- Во харч! Ежели б и по будням…
Перед вечером на той же поляне слушали концерт. На грузовик с откинутыми бортами взобрался пожилой артист во фраке и объявил, что сейчас выступит фронтовая бригада под руководством Леонида Златогорова. "Леонид Златогоров - это я", - добавил артист, и обступившие машину бойцы захлопали.
Леонид Златогоров читал сатирические стихи и фельетоны, из которых явствовало, что глупее Гитлера никого на свете нет, объявлял номера, и с его отечного, больного лица не пропадала улыбка, словно навсегда приклеенная.
Жонглер был тоже в возрасте, с черной повязкой на глазу; зрители ахали, как это он ухитряется не уронить свои шары, тарелки и ножи. Его сменила певица - пышная женщина в бальном платье, с кудряшками, по-детски картавя, она пела про то, как девушка провожала на позиции бойца и как в девичьем окошке горел неугасимый огонек.
Сергей оглянулся. Из его отделения на концерте почти все. Раскрыв рот, внимает происходящему на грузовике Курицын; не шевелятся Сабиров и Чибисов; одобрительно кивает Рубинчик, его щеки колышутся; не спускает взора с певицы Пощалыгин. А вот и лейтенант Соколов - растопырив пятерни, оглушительно хлопает после каждого номера. Старшина Гукасян презрительно выпятил губы.
Не оправдал надежд старшины и баянист: играл вальсы да польки. В заключение еще раз выступила пышная женщина с кудряшками. Теперь она была в трусиках и майке, и Пощалыгин восхищенно цокнул языком. Артистка показала обруч, стала пролезать в него. Она стояла, наклонив голову к самому полу, сложившись вдвое, и руками толкала обруч. Но на бедрах он застрял, не поддавался. В первых рядах зашушукались, Пощалыгин хохотнул:
- Жми, милаша!
- Перестань! - Сергей дернул Пощалыгина за рукав. - Не болтай.
- А ты не закупил! - огрызнулся тот. - Учитель объявился…
"Эх, толстая кожа", - подумал Сергей. Ему было отчего-то остро жаль и пожилого отечного Златогорова, и одноглазого жонглера, и покрытую от холода гусиной кожей женщину, которая никак не могла пролезть сквозь обруч.
В шалаше перед сном Пощалыгин распространялся: