"Ужас! - размышлял он. - Какой ужас!" - И тем не менее испытывал какую-то дурацкую тягу узнать, пережить "это".
Навстречу попался ему Педро Луиса.
- А я-то искал тебя!
- Что-нибудь случилось?
- Нет, ничего. Просто хотел пригласить тебя пожрать. У меня еще остались деньжата.
- Спасибо. Что-то не хочется. Перекушу остатками пайка.
- Этим сухим дерьмом? Брось дурака валять… Получишь деньги, угостишь меня.
Свернули на неосвещенные улицы. Стало совсем темно. Потемки нависли сыроватой толщей. Изредка эту толщу прорезала вертикальная полоска плохо притворенной двери, похожая на светящийся восклицательный или вопросительный знак. Ночь разлилась над истерзанным городком, словно для того, чтобы прикрыть его раны заботливым своим покровом. Слышались пение и смех солдат. И тогда потревоженная мгла вздрагивала.
Вошли в трактир. Луиса потребовал хлеба, домашней колбасы, ветчины и кариньенского вина. На мраморном столике была вырезана надпись, гласящая; "Анисовая водка. Хуже нет и в аду". Приятели рассмеялись.
Официантку звали Асунсьон. А быть может, так окрестила ее солдатня. Солдаты горланили:
Асунсьон, твое вино
не бело и не красно, -
как вода, невинно.
Асунсьон, налей вина
нам хоть полкувшина!
В таверну ввалился Ледесма с приятелями. Компания подсела к их столику. Ледесма был севильянец. Остроумный, веселый. Среднего роста, пригож лицом. Служил ротным фельдшером. Любил декламировать Вильялона, Альберти, Хуана Рамона Хименеса, Лорку. У него был красивый тенор.
Солдаты продолжали распевать во всю силу своих легких, так что сотрясались стены.
Потом ввалился саперный капрал и мигом присоединился.
- Как живете, орлы?
- Здорово, Борода!
Он взял кружку и как ни в чем не бывало наполнил ее вином. С жадностью, залпом опрокинул. Вино потекло по губам и закапало с лоснящейся бороды.
- Славное винцо, орлы.
Затем потянулся к хлебу и колбасе. Набивая рот, он подталкивал еду ладонью.
- Послушай!.. - запротестовал было Луиса.
- Эй, Борода! - окликнули сапера с других столиков.
С набитым ртом, сияя улыбкой, он раскланялся с Аугусто и его приятелями.
- Спа… спа… спа…
Капрал вышел на середину таверны. Остановился, выпятил пузо. Помещение словно до отказу заполнилось его огромным туловищем, его всеподавляющей личностью. Огляделся с победоносным видом. Поднял руку.
- Ну, кто поднесет еще, орлы?
Аугусто с улыбкой посмотрел на него. Бородач переходил от столика к столику, хлопая своей грязной, всесокрушающей ручищей по плечам и спинам.
- Чем угощаете, друзья?
Он пил и ел безостановочно, будто наполнял бездонную бочку.
В таверну вошли Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть и Бареа. Задержались возле столика Гусмана.
- Первый столик, он и угощает! - воскликнул Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть с рассчитанной, но какой-то приятно льстивой интонацией.
- На, прополощи горло! - пригласил его Ледесма.
- Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете не надо взвешивать и оценивать возможные последствия своих необдуманных слов…
- Заткнись и не валяй дурака! - перебил его Ледесма.
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть козырнул, далеко отставив ногу и щелкнув каблуками неимоверных своих сапожищ.
- К услугам вашей милости!
- Эй! Это еще что за тип? - спросил один из сидевших за столиком.
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть ухмыльнулся и подмигнул ему.
- Кто я такой? А вот послушай: Пабло Пардиньяс Пардиньяс, законный сын известных родителей. Саламанка, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.
Все расхохотались, за исключением Луисы, который сделал брезгливую гримасу.
- Совсем неостроумно, - пробормотал он. Но на Луису никто не обратил внимания.
- Перемени пластинку, Сан-Сисебуто!
- И в самом деле надоело! - воскликнул Ледесма.
- Оставь его! Иди сюда, Сан-Сисебуто!
- В тысячный раз одно и то же! - сказал Ледесма. - Хватит!
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть поочередно поглядел на лица сидевших за столом. Башка у него была преогромная, тяжелая, нос какой-то необычной формы, глазки крохотные, иссиня-черные, полные живости и лукавства.
- Да вот начальничек не желает, - сказал Сан-Сисебуто, сопроводив свои слова беззаботным и чуть сердитым жестом.
- Не обращай на него внимания!
- Нет, я не буду метать бисер перед этаким толстокожим дяденькой, который и оценить-то его не может.
- Сан-Сисебуто! - окликнули его из-за столика, за которым сидел Борода. - Иди сюда, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть!
- И загни нам что-нибудь позаковыристее, орел! - крикнул ему Борода.
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть подошел к его столику.
- Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете посессивное и непосессивное значения словесных наших…
Лугу сто глядел на него с улыбкой. Ножки у него были тонюсенькие и свободно болтались в огромных сапожищах. Галиматья, которую выпалил Сан-Сисебуто, вызвала за столиком бурный восторг.
Потом отправились бродить из таверны в таверну. Аугусто почувствовал, что надрался.
- Пошли спать.
- Еще по одной, и разойдемся, - неизменно предлагал Луиса.
- А по-моему, хватит!
В расположение части вернулись глубокой ночью. Некоторые еще бодрствовали. Слышались приглушенные голоса, которые казались грустными, задушевными.
Вошли с грохотом.
- Тише, Гусман! - запротестовал Руис.
- Пошел в задницу! - огрызнулся Гусман.
Он ненавидел этого типа, гаденького фискала и втирушу.
Воспользовавшись тем, что офицеры расположились на частных квартирах, солдаты соорудили из их одеял огромную общую постель.
- Вы перепачкаете их! - снова подал голос Руис.
- Не суйся не в свое дело! - отрезал капрал. - Я здесь отвечаю за все, и мне так захотелось.
- Я и не суюсь, но только учти, Бареа, что это нехорошо.
- Что "нехорошо"? Сам командир распорядился взять одеяла, если будет холодно. А посему заткнись и не тявкай.
На огромном ложе разместились семеро. Гусман оказался в середине. Было холодно, но он взопрел под тяжестью одеял, в тесном солдатском мундире.
Он долго не мог уснуть. С балки свисала масляная лампа. Дневальный, сидевший на ящике, изнемогал. Голова его безвольно склонялась все ниже и ниже. Аугусто закрыл глаза.
Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Гусман погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, начались жестокие превращения войны. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. "Что со мной?" Но война еще не совсем его поглотила, не перетерла его безжалостными жерновами, и воспоминания возникали легко и послушно. Вот промелькнули родители, обе сестры, отчий дом. Он отчетливо видел все. И людей и пейзажи. Он ласкал их, словно то были осязаемые предметы. Вспомнилось ему время, проведенное в Мадриде. Сказочный период какой-то полной беззаботности. Там было множество друзей, и влюблялся он во всех женщин подряд. Ближайшим его другом был Хуан Росалес, женщины же нравились ему все без исключения. Самого разного типа: худенькие и полные, маленькие и высокие.