* * *
В канун Нового года мы устроились в кирпичном двухэтажном особняке прусского фольварка. Нам досталась комната, где прежде была детская.
Никогда в жизни не видел я столько красивых игрушек.
Золотогривый скакун на качалке, заводные лакированные автомобильчики, звери из папье-маше и гуттаперчи, радужно яркие кубики, автоматический вальтер с пистонной лентой, настоящие фарфоровые сервизы и мебельные гарнитуры из дворца короля Лилипутии; карета, запряжённая шестёркой, с форейторами на запятках. А куклы! Великосветские дамы в роскошных одеждах, девчонки в коротких платьицах, пухлые младенцы в конвертах.
Мы набросились на это разнообразное великолепие, как дети в счастливые именины. Откладывали одну игрушку, чтобы тут же взять другую. Запищало, замяукало, загудело. По полу забегали автомобильчики, промчалась карета, смешно задрыгали ногами лошадки.
В громадной ручище разведчика Гомозова затрещал автоматический вальтер. Расстреляв всю ленту с пистонами, Гомозов бросил пистолетик на пол, наступил на него и зафутболил в дальний угол. Потом он взялся за лимузин и стал заводить ключиком пружину. Делал он это с чрезвычайной осторожностью и всё-таки не рассчитал свою богатырскую силу. Раздался треск, и Гомозов растерянно и виновато оглянулся на товарищей.
Все вдруг умолкли и бережно отложили игрушки. Только Разлука не выпустил из рук маленького пупса. К распашонке прилип обсосанный леденец, и Разлука сосредоточенно отдирал его, стараясь не повредить ворсистую розовую фланель.
Красный грузовичок уткнулся в распахнутую дверцу шкафа и замер. Разлука, не вставая, поднял грузовичок, дал колёсам открутиться и поставил его на полку. И все, как по сигналу, стали собирать игрушки и складывать их на место, притихшие и суровые.
Повинуясь указаниям Разлуки, Гомозов развернул громадный шкаф и придвинул его стеклянными дверцами к стене.
- Так спокойнее, - сказал Разлука. - Со стеклом шутки плохи.
- Дети, они ни при чём, - вытирая со лба крупные капли пота, законфузившись, добавил Гомозов.
Разлука с Есиповым приволокли откуда-то диван в форме растянутой лиры и оленьи рога на дощечке. На рога повесили автоматы. Диван достался мне.
…Пока я спал, в комнате появилась трёхстворчатая шёлковая ширма; за ней на кровати отдыхал Разлука.
* * *
Вот о чём я вспоминаю, когда Разлука говорит о нашем блиндаже, который "мы отгрохали" под Новый год.
- Помню.
- Замечательный блиндажик был. - Разлука упрямо называет блиндажиком кирпичную домину с амбразурными щелями в каменном фундаменте.
- Напросишься, - хихикнул Есипов. - Заставят новый блиндаж рыть, так не возрадуешься. Век тут сидеть располагаешь?
- Дубок милый, - ласково огрызается Разлука. - Солдатских примет не знаешь: в добром блиндаже не заживаются, в дырявом - зимуют.
Есипов отмалчивается.
- Никогда ему не прощу, если опоздаю в Берлин, - обходным маневром продолжает наступление Разлука.
- Кому - ему? - Есипов не опит, курит.
- Гитлеру паршивому.
- Трепач! - хихикает Есипов. Разлука органически не переносит этого слова. Есипов нарочно злит его.
- Как угодно, - косо передёргивает плечами Разлука и обиженно замолкает.
Про блиндаж и примету Разлука верно сказал. Не раз убеждался: дольше всего приходится торчать на одном месте, когда ютишься в скверной дыре.
- Завтра подыскать брёвна для наката.
- Слушаюсь! - веселеет Разлука.
- Напросился всё-таки, - бурчит Есипов недовольно и тихо, но так, чтобы я расслышал.
- Есипов, ясно?
- Ясно, товарищ гвардии капитан. - Есипов шумно вздыхает и натягивает палатку на голову.
Проверив наблюдателей и распорядившись на ночь, я тоже укладываюсь.
…Явственно слышу пушкинские стихи, проникновенные, певучие:
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Осторожно приоткрываю глаза, боюсь вспугнуть Разлуку. Он привалился спиной к неровной земляной стене. Телефонная трубка висит у самого уха на верёвочной петле, надетой наискось под шапкой. В светлых выпуклых глазах золотые блики огня. В оранжевой полутьме мягко вырисовывается лицо.
Черты лица Разлуки на редкость правильные. Сейчас лицо классически красиво. Так, во всяком случае, мне видится.
Тонкие брови волнятся, взлетают, сходятся. В певучем тенорке столько чистоты и искренности, что у меня сердце сжимается от любви и сострадания к растерянной душе Татьяны.
Длинные ресницы смежаются, последняя золотая точка поблёскивает в затенённых глазах.
Письмо окончено. Правая рука Разлуки безжизненно повисла, будто устав от долгого письма. Глаза плотно закрыты. В уголках сомкнутого рта горестные складки.
На другом конце провода тоже молчат. Затянувшаяся пауза возвращает Разлуку в действительность. Прикрыв микрофон, Разлука вполголоса зовёт:
- "Промежуток"!.. "Промежуток!".. Уснул?.. Уснул. Эх ты, дубок милый!
Разлука прибавляет и другие слова, но произносит их с такой нежностью и соболезнованием, что, право, обидеться невозможно.
Наконец он замечает, что я не сплю, и почему-то смущённо оправдывается:
- Дрыхнут, товарищ гвардии капитан. Чего только не придумаешь, лишь бы дежурство несли. И связь всё время обрывается, не уследишь.
- Почитайте ещё.
Несколько лет не называл я Разлуку на "вы". А почему?
Разлука всматривается в меня, убеждается, что я на самом деле хочу слушать пушкинские стихи, колеблется и всё же отказывается, благо удачный повод: теряется связь.
* * *
Наблюдательный пункт устроен прямо на автостраде, в сожжённой самоходке. Рубка её разворочена внутренним взрывом, будто картонная коробка расклеилась. Забравшись с кормы, ползком, чтоб не загреметь, проникаю к разведчикам. Гомозов уступает место у щели. Ничего не видать. Когда вспыхивает ракета, Гомозов обращает моё внимание на тросы, привязанные к проволочным ежам, выставленным с той стороны автострады.
- Проход готовят, - поясняет Гомозов. - Дёрнут танком трос - и дорожка открыта.
- Хитрюги.
- У нас научились, - возражает Гомозов. - Ещё под Смоленском применяли. Сам комдив придумал.
Он бросает взгляд на часы. Не часы - мечта фронтовика: чёрный светящийся циферблат, центральная секундная стрелка, завинчивающийся герметичный корпус. Подарок генерала, со своей руки снял. У меня, между прочим, тоже такие.
- Завтрак бы поторопить, - говорит Гомозов, - а то и поесть не успеем.
Отсюда можно звонить в нашу землянку. В дивизион пока докричишься, немцы раньше услышат.
Тем же путём осторожно покидаю наблюдательный пункт. Из блиндажа разговариваю с начальником штаба, докладываю обстановку. Потом даю команду доставить завтрак к шести ноль-ноль и сажусь за планшет.
Звонят. Есипов не разберёт, чего от него хотят.
- Васнецова какого-то спрашивают… Товарищ гвардии капитан…
"Какого ещё Васнецова?"
- Кто говорит?
- Неизвестный мне старшина, пехотинец.
- Ночью ваш связист, Васнецов по фамилии, катушку одолжил. Обещал до рассвета вернуть и не идёт.
- Откуда вы говорите?
Старшина разговаривал с промежуточной станции.
Наконец вспоминаю, что Васнецов - это Разлука. Все так привыкли к прозвищу, что и настоящую фамилию солдата забыли. Разлука и Разлука. И сам Разлука не обижается.
Свидетелей происхождения странного прозвища в полку немного, а в батарее - я, Есипов, да ещё человека три, остальные сменились. Есипов, пожалуй, тоже не помнит.
Ещё на Урале, во время первого полевого выезда, Разлука сматывал телефонную линию. Откинувшись для равновесия, он быстро продвигался по тропке и крутил ручку железной катушки для кабеля, подвешенной на груди. Старая изношенная катушка скрипела и взвизгивала.
Приблизившись к огневым позициям, Разлука замедлил шаг и, размеренно накручивая, будто шарманку, запел скорбным дребезжащим тенорком: "Разлука ты, разлука…"
С той поры и присохло к нему странное прозвище.
Есипов растолкал Разлуку. Узнав, в чём дело, Разлука уговорил сержанта с промежутка отдать пехоте катушку кабеля.
- В обед расквитаюсь, - обещает Разлука. - У нас тут тесно от этих катушек. Новенькие, краска липнет, оттого и не пользуем.
Какая краска? Нет здесь никаких катушек. Впрочем, кто его знает. Выходит, что не врал про двадцать семь порывов и кабель, взятый напрокат у пехотинцев. Но к чему было плести о пятисотке?
Уладив инцидент с катушкой, Разлука справляется о времени по своему будильнику. Он вытаскивает его с трудом из кармана, тряпочный свёрток в махорочной пыли. В некогда пёструю ткань завёрнуты большие круглые часы от немецкого "форда". У них недельный завод, чем Разлука очень гордится. Сколько было желающих обменяться с ним часами, Разлука всем отказал. Вот и сейчас, пытаясь завести беседу, Есипов оголил руку и выставил часы-кирпичики:
- Махнём?
- Эти не могу, - серьёзно отклоняет сделку Разлука.
А других у него и нет…