Но это была его последняя радость. Писем от Ирины больше не было. Прошли январь, февраль, подошла весна, а почта так ничего и не принесла ему. Он получил назначение на старый завод, приехал в Москву, и ему вручили сразу целую пачку его писем с чужой, холодной надписью: "Адресат выбыл". Это и встревожило и обрадовало Яковлева. Было очевидно, что с Ириной что-то случилось, но если "адресат выбыл", значит она жива, переведена куда-то или попала в госпиталь. Он написал в адрес полевой почты, где служила Ирина, в бюро розыска, в Наркомат обороны и каждый день ждал ответа, но ответа не было. Яковлева вновь охватила тревога. Самые невероятные представления строил он о судьбе Ирины. Ему казалось, что она или погибла, или (что было самым страшным) попала в плен. Он часто видел ее во сне - по-прежнему веселую, ясноглазую, с вьющимися светлыми волосами и милыми, никогда не забываемыми крохотными ямочками на щеках. После каждого такого сна ему становилось еще труднее. Он пытался забыться в работе, но и работа не успокаивала, а только углубляла смятение и тревогу. Тот самый завод, где работал он до войны, по существу, не был заводом, а всего лишь наполовину заполненным станками цехом с полутора сотней случайно набранных рабочих. Все заводское хозяйство было начисто разорено. Не хватало электроэнергии, не работала котельная, была разрушена железнодорожная колея, что питала завод, не было инструментов, но полторы сотни человек на станках времен двадцатых годов выпускали продукцию. Не было не только нужного, но даже самого необходимого. Впервые осмотрев то, что громко именовалось заводом, Яковлев был поражен, как умудрялись эти полторы сотни человек с одним-единственным инженером, который к тому же считался и директором завода, выпускать то, что они сейчас выпускали. Поначалу Яковлеву показалось это невероятным, но, приглядевшись ко всему, он убедился, что это было именно так. Яковлев без содрогания не мог смотреть, как полуголодные мужчины, женщины и подростки сутками не отходили от своих станков, валились с ног и тут же в цехе засыпали мертвым сном, а поспав всего несколько часов, поднимались и вновь вставали к станкам. Это был не просто героизм, это было непрерывное горение и беззаветное мужество людей. И странное дело: через несколько дней, войдя в курс всех заводских дел, Яковлев уже не видел ничего особенного в том, что так поразило его в день знакомства с заводом. Он и сам, так же как и Полунин и рабочие, забывал, когда начинается день и когда наступает ночь, не замечал, что за сутки удалось всего однажды поесть, не считал невозможным работать без нужных инструментов и приспособлений, не кипел и не возмущался, когда из главка или из наркомата требовали все больше и больше мин. Он не то что понимал - он всем своим существом чувствовал, что это было не просто нужно, а необходимо. И он делал все возможное и невозможное, чтобы выполнить это требование.
Только в короткие моменты, когда он уходил от заводских дел, он вспоминал Ирину, и тревожное беспокойство охватывало его.
Глава третья
Бочаров с трудом выбрался из переполненного вагона и сошел на платформу. На станции было пусто. Когда-то гладкая, вымощенная отполированной брусчаткой платформа походила теперь на разбитую, давно не ремонтированную дорогу. Само маленькое - с тремя окнами на перрон - станционное здание, осев, покосилось набок, словно стремясь уйти в землю, столб с большим голосистым колоколом наклонился к земле, чудом удерживаясь на подгнившем основании. Только на высоких серебристых тополях, как и раньше, разбойно кричали неугомонные грачи.
Запущенная станция и особенно тревожное ожидание встречи с женой гнетущей тоской отозвались в сердце Бочарова. Он не заметил, как, лязгнув буферами, лениво тронулся поезд, и опомнился только, когда удивительно знакомый, с хрипотцой голос позвал его. Он обернулся и увидел приземистого мужчину в солдатской гимнастерке, перетянутой широким командирским ремнем, в темно-синих военных брюках, заправленных в щегольские хромовые сапоги, и в лихо заломленной артиллерийской фуражке.
- Андрей… Андрей Николаевич!.. Ты… Вы… - выкрикивал мужчина, приближаясь к Бочарову.
По изгибам жиденьких бровей и кривой, всегда сползавшей влево усмешке тонких губ Бочаров признал друга детства:
- Алексей Гвоздов!
- Так точно! Сам, собственной персоной. А ты на побывку, в отпуск? Да смотри-ка, смотри, четыре шпалы! Вот это да!
Гвоздов маленькими серыми глазками восхищенно смотрел на Бочарова, непрерывно говоря и дергая его то за руку, то за планшет, то за низ гимнастерки.
- А я, понимаешь, четвертый день в деревне. После госпиталя. Рубанули в руку на Северо-Западном. Уволили, понимаешь, вчистую.
- Как мои тут, Алеша: старики, жена, сынишка?..
- Живут! - бесшабашно ответил Гвоздов. - Отец твой в председателях ходит. Лихой старик, никому спуска не дает.
- А сын мой, жена?..
- Да, знаешь, и говорить неудобно. Я и деревню-то почти не видел. Четыре дня эти как во сне пролетели. Приехал вечером. Ну, как водится - родные, знакомые, четверть самогонки на стол и - пошло!
Гвоздов говорил с веселой, разухабистой развязностью, непрерывно подмигивая и взмахивая правой рукой.
- А вот братишку твоего, моего тезку, Леньку, видел, - продолжал он, поддерживая Бочарова за локоть и направляя к изгрызенной коновязи, у которой стояла повозка. - Ну и парняга, скажу тебе, как две капли воды - ты в молодости! А вот и лихач мой, - останавливаясь у повозки, язвительно сказал Гвоздов, - самый что ни на есть лучший в колхозе.
Бочаров рассеянно взглянул на серую лошаденку с ввалившимися пахами и острыми выступами ребер на густой, видать, никогда не чесанной шерсти. Лошадь, опустив голову, равнодушно жевала свеженакошенную траву и не замечала даже, что вокруг ее ног невозмутимо копошились куры.
- Вот какие теперь лошадки в колхозе, - без прежней язвительности сказал Гвоздов, - кожа да кости. И как только ноги таскают!
- Неужели все такие?
- Это еще ничего, на других и смотреть больно.
- Но у нас же такие лошади были!
- Были, да сплыли. На чем армия ездит? На колхозных лошадках, да не просто на лошадках, а на первейших! А в колхозах одни худобы, да и тех кормить нечем. Святым духом питаются. Весной-то еще туда-сюда, трава хоть есть, а зимой на одной соломе. Эх, да что и говорить! - с отчаянием махнул рукой Гвоздов и достал из-под травы солдатский вещмешок. - Давай-ка лучше выпьем за встречу, что ль, за молодость нашу и чтоб война поскорей кончилась!
Из-за горизонта за станцией неторопливо поднялось большое, еще не слепящее глаза солнце, и все вокруг преобразилось. Старая, покосившаяся набок станционная постройка словно ожила, сверкая каплями росы на железной, давно не крашенной крыше; брусчатка и окаменевшая земля на платформе и вокруг станции порозовели, приобретая какой-то едва уловимый оттенок жизненной силы; старые тополя, с лепящимися на них черными островками гнезд стояли в немом оцепенении, повернув к солнцу блестящие ярко-зеленые листья; и даже тощая лошаденка перестала жевать траву и, подняв голову, смотрела на расстилавшееся за станцией море озимых.
Бочаров не мог понять: то ли солнце, то ли выпитый спирт или радость свидания с родными местами подействовали на него, но он в эти минуты чувствовал, как теплая волна радостного, спокойного чувства наплыла на него. Он другими глазами смотрел вокруг, поддакивал Гвоздову, не понимая ясно, о чем говорил тот, и в полусонной расслабленности думал об Ирине, о сыне и о том, как встретится он с родителями и женой.
В этом безмятежном, мечтательном состоянии и выехал Бочаров со станции. Лошадь с места пошла неторопливой рысцой, мягко выстукивая копытами и плавно катя расшатанную в осях телегу.
- А Наташку-то помнишь? - с ухмылкой сказал Гвоздов и, не дождавшись ответа, продолжал: - А крепко любил ты ее! Как наяву, свадьбу ту самую вижу, когда ее за Пашку Круглова отдавали. И переживал же ты! А теперь как, не щемит?
- Нет, - равнодушно ответил Бочаров, - перекипело все, отгорело. Да и прошло с тех пор целых пятнадцать лет.
- Да, время катится. Не успеешь оглянуться - и промчалась жизнь.
- А ты здорово постарел, Алеша, - пытался переменить разговор Бочаров, - в плечах раздался, заматерел…
- Да и ты не тот.
Гвоздов помолчал, перебирая вожжами, и повернулся к Бочарову.
- Понимаешь, жизнь-то как устроена. Ну что, если бы Наташа не за Пашку вышла, а за тебя? Все бы у нее по-другому пошло…
- Насильно ее выдали, за богатством погнались, - чувствуя, как поднимается откуда-то из глубины давно утихшая боль, ответил Бочаров. - Если б хватило у нее сил воспротивиться, тогда…
- Про это и говорю. Все мы так. Вовремя не опомнишься, а потом и мучайся всю жизнь. А ну, ты, тянешься еле-еле! - хлестнул Гвоздов ни в чем не повинную лошадь и сердито передернул вожжами.
- Да, - вновь оживился Гвоздов, - а помнишь, как ты в первый раз в отпуск приехал? В новенькой форме, по два кубика на петлицах. Наташа как заново родилась! Я-то все знаю. И в саду видел вас и на задворках. Я даже один раз Пашку Круглова задержал, чтобы не застал вас.
- Ну, а ты-то как живешь? - вновь попытался переменить разговор Бочаров.
Гвоздов, склоня голову, равнодушно отмахнулся, бросил потухшую папиросу и торопливо достал новую.
- Да что я?! Живу, как и все: ни шатко ни валко.