- Войне скоро конец, Алексей Иванович, вот и воспрянули люди духом.
- Да–да, конечно, - закивал, соглашаясь, Косицын. - Но не только в этом суть. Сплоченность, дружбу, любовь к людям, к Родине нашей - вот что показали сегодня дети!
- Не дети. Большинство из них уже подростки, юноши почти, - уточнила Анна Аркадьевна. - Повзрослели за четыре года войны, подросли…
- Они, наверное, очень скучают по Ленинграду.
- О Ленинграде, Алексей Иванович, мало сказать: "тоскую", "скучаю"… Все это гораздо для нас сложнее и словами непередаваемо.
- Простите, Анна Аркадьевна, - шутливо склонил голову Косицын. - Я несколько неточно выразил свою мысль. Ведь мы говорили о детях…
- О повзрослевших детях! - снова уточнила Анна Аркадьевна. - Но… вот вы только что восхищались их энтузиазмом, Алексей Иванович. А как вы думаете, о чем сейчас, сию минуту, думают наши мальчики и девочки? Они думают о доме, о мамах и папах, не ведая, что у очень многих из них уже нет ни мам, ни пап, ни дома родного…
Анна Аркадьевна как в воду глядела. Ребята в это время действительно говорили о родителях, о Ленинграде.
Хорошо поработав и поужинав, они забрались на свои топчаны, чтобы перед сном спокойно поговорить о том, что их волновало, - о доме.
В комнату вошел Володька Новожилов, по привычке стал спиной к печке, хоть она давно уже и не топилась, и, взяв на гитаре пару красивых аккордов, тихо запел:
Пусть нас раскидало по планете
Черной, грозной силою войны.
Мы с тобой теперь уже не дети,
Мы - Отчизны верные сыны…
- Это же мои стихи! - заорал Петька, спрыгивая с топчана.
- Были ваши, - спокойно возразил Новожилов, - стали наши. Не теряй листочки. Я их с полу поднял. Гляжу - стихи. Сразу понял, что твои. У нас ведь больше никто стихами не страдает… Попробовал под гитару - песня получилась.
- Отдай, - попросил Петька. - На что они тебе?
- Возьми, - сказал Новожилов, - я их запомнил уже. Вот вернемся мы месяца через два–три домой, в Ленинград, потеряем друг друга из виду, а память о тебе у меня останется - песня…
- Не трепись, Новожил. Петькины стишки - ерунда. Поэты - они всегда большие, а не такие сморчки! Скажи лучше, откуда ты про "два–три" месяца узнал? Или сам придумал? - раздался из угла скрипучий голос Жорки Грека.
- Новожил не придумал, - вмешался в разговор Вовка Рогулин. - Я от мамы письмо сегодня получил. Пишет, что и в роно, и в исполком бегала, о нашем возвращении узнавала. Говорит, что летом обязательно нас обратно вернут.
- Вернуть–то вернут, но когда? - не унимался Жорка. - Может, после дождичка в четверг!..
В него полетели башмаки и подушки. - Не каркай, Грек!
- Не о том бормочешь!
Ребята рассердились не на шутку. Еще бы! Четыре долгих года они жили надеждой на скорое возвращение домой, каждый день мечтали, думали: "А вдруг завтра…" И вот, когда это "завтра" должно было наступить, Жорка своим неверием попытался разрушить их надежду…
- Тише вы! - прикрикнул на них Новожилов и повернулся к Жорке: - А ты думай, что говоришь!
Зазеленел клейкими березовыми листочками май. Было хорошо и радостно - из дому шли письма: "Скоро, дорогие наши, мы обнимем вас…"
Витька Шилов ходил и посвистывал. А что оставалось делать? Он нервничал, на душе у него было муторно. Из родных не осталось у Витьки никого на всем белом свете, и никто его нигде не ждал.
Но Витька бодрился. Он еще на что–то надеялся.
- И когда, наконец, эта война проклятущая кончится! Наши в Берлине, а мы все еще тут, - сказал он вечером. А утром…
Ребята проснулись оттого, что кто–то их тормошил, обнимал и громко кричал:
- Проснитесь же вы, наконец! Нету больше стреляющих пушек, грохота бомб и бесноватого Гитлера! Победа!
Зареванная от счастья Мария Владимировна Чач бегала от топчана к топчану:
- Да вставайте же вы, золотые мои, окаянные!.. Лучше бы она их не будила! Лучше бы и другие воспитатели не будили так неожиданно ни мальчишек, ни девчонок столь радостной и долгожданной вестью. Все словно взбесились: ребята расшвыривали столы и стулья и бросались обниматься, вверх летели книги и подушки - больше "салютовать" было нечем; девчонки визжали, пищали, целовались и тоже переворачивали все вверх тормашками…
А Витька Шилов ходил и посвистывал. И еще с десяток огольцов ходили, хмурились… и посвистывали. Им сочувствовали. Все. Очень. Потому что те, у кого погибли родители, у кого не стало ни мамы, ни папы, ни родной тети хотя бы, - те навсегда, по крайней мере на долгие годы, должны были остаться здесь. И даже не здесь, не в Бердюжье: их отправляли дальше - в детдом для сирот…
* * *
…Первого июля тысяча девятьсот сорок пятого года, около полудня, со стороны большака послышался шум моторов, и вскоре на сельской улице, ведущей к интернату, показалась колонна грузовиков - десять машин. Среди них были и такие, каких ребята еще не видели, - трехосные "студебеккеры". Они остановились возле интерната.
К долгожданному отъезду приготовились заранее, еще с вечера, и поэтому шоферам долго ждать ребят не пришлось.
- Грузись, огольцы! - радостно крикнул Петька, подсаживая в кузов первой машины коротышку Вальку Пима.
Потом ребята посадили в машины девчонок, рассовали меж ними ведра, бадейки и тючки с едой - до Ишима путь предстоял долгий - и с громкими криками и воплями полезли в кузов сами.
Последними сели в машины воспитатели и Анна Аркадьевна.
Призывно просигналил первый грузовик, и колонна тронулась.
Вслед уезжающим махало множество рук: ленинградцев провожали тепло. И примерно с километр скакал за машинами на неоседланном огненном жеребце лохматый и чумазый Мотька.
- Э–ге–гей! - кричал он. - Не забывайте!
- Не за–бу–у-удем!
- Прощай, Бердюжье!..
- Недельки через две будем дома, - радовался Талан. - Даже не верится. Узнают ли нас? Узнаем ли мы Ленинград?
- Чепуха! - засмеялся Иванов. - Как это нас не узнают или мы не узнаем? Мы же натуральные ленинградцы! - И он запел:
Пусть нас раскидало по планете
Черной, грозной силою войны.
Мы с тобой теперь уже не дети,
Мы - Отчизны верные сыны!
- Ты молоток, - сказал Новожилов. - У тебя котелок варит.
- Все мы молотки! - крикнул Петька. - Все! - И вдруг поник, сделался грустным, повернулся спиной к кабине и стал смотреть на степь и перелески, на убегающий назад большак…
А годы летят…
Прошло много лет. Выросли, возмужали бывшие интернатовцы, у многих из них уже обильная седина в волосах…
Да, годы летят. Ленинградские мальчишки и девчонки, спасенные Родиной в лихую годину войны, давно уже сами стали папами и мамами, даже дедушками и бабушками, но никогда не забудут они, как четыре долгих тревожных года жили без отцов и матерей - вдали от дома родного.
В воспоминаньях толку нету,
Но почему–то к ним влечет, -
Так песня грустная пропета,
А грусть все за душу берет, -
писал спустя годы после возвращения в родной город уже взрослый Петька Иванов - теперь он стал Петром Степановичем.
Да, годы летят!.. И ничего тут не поделаешь, что бывшие интернатовцы встречаются редко. У каждого - свои дороги! Многих судьба раскидала далеко друг от друга.
Регулярно, раза два в год, видится Иванов лишь с Жаном Гансовичем Араюмом, который живет и работает недалеко от Ленинграда. Да сравнительно недавно навестили Петра Борис Тимкин (помните, в интернате его прозвали Добавкой?) с женой и своей родной сестрой Валей. Валя работает в детском доме в городе Кировске. Воспитатеем. Сейчас нет войны, но есть дети, живущие и в мирное время без отцов и матерей, и Валентина отдает этим детям - мальчишкам и девчонкам - тепло своего сердца, чтобы выросли они гражданами, достойными своей великой Родины.
Есть неожиданные встречи:
"Мир тесен", - люди говорят…
Вот так, как–то неожиданно, вроде бы случайно, встретил Петр Иванов весной, накануне Дня Победы, товарища далекого военного детства - Александра Васильевича Цыбина. Произошло это в еще безлистном, но уже чуть зеленеющем от раскрывающихся на деревьях почек Михайловском саду.
Я сказал, что встретились они "вроде бы случайно". Но в жизни все закономерно. Обоих притягивало к себе Марсово поле, хоть оно и не связано прямо с Великой Отечественной…
Они не виделись несколько лет.
После изумленного узнавания, первых радостных возгласов, крепких рукопожатий и объятий, оба взволнованные, обрадованные тем, что видят друг друга, они присели на первую попавшуюся скамейку. И, как всегда бывает в подобных случаях, начались бесконечные взаимные расспросы: "А помнишь? А знаешь?"
Пожилые женщины в темных фартуках - садовые работницы - сгребали в большие кучи бурую прошлогоднюю листву, сухие, сбитые ветром и птицами веточки, сучки и сжигали их. Сизоголубой, горьковато–пряный дымок медленно стлался по влажной земле, обволакивал черные кусты и незаметно таял…
Петру вспомнились когда–то давно слышанные стихи:
А в старом парке листья жгут,
Он в синей дымке весь.
Там листья жгут, там счастья ждут…
"Кажется, это Шефнер? Или Коля Новоселов?" - подумал он, досадуя, что не помнит точно. Покойный поэт Николай Новоселов любил иногда читать эти строки.
Погрузневший и располневший за последние годы Цыбин положил Петру Степановичу руку на плечо:
- Ты что загрустил?