2
В тесной комнатке было шумно. Собравшиеся изрядно выпили, поэтому разговор был громкий и обстоятельный. Особенно грохотал "бог войны" полковник Семерников, которого знали и любили в этом доме.
Беляев запоздал. Знали бы, сколько времени он топтался неподалеку от дома, а потом уже у самого крыльца. Держа в руках "штрафной" стакан, наполненный полковником Семерниковым, он услышал голос Наташи, увидел ее, кивнул.
Оказывается, он ждал и страшился встречи. Что она думает о нем, об отце, обо всем этом... В ее девичьем облике проглядывало нечто неуловимо зрелое, женское.
- Начальство не опаздывает, а задерживается.
- Задержка наказуема.
- Два наряда... два бокала вне очереди.
- Друзья-однополчане, подняли...
Он здоровался с Аннушкой, снова с Наташей - ощутил ее теплую руку в своей, что-то говорил о прошлом, о сопках и падях, где прошло детство этой девушки, и снова пил со всеми.
"Хорошая, солдатская семья, - подумал, закусывая после выпитого и точно чувствуя себя среди однополчан. - Все они, и даже Наташка, понимают, что такое кадровый командир. Здесь, на этих землях, так часто разлучаются, так часто провожают родных и друзей".
Копна золотистых волос появлялась то там, то тут среди гостей: Наташа помогала матери по хозяйству.
- Не забыли нас? - спросила девушка, видимо решившись заговорить с ним, и в ее широко раскрытых глазах мелькнули любопытство и испуг. - Я вас помню. Мне было четырнадцать, и я ждала, когда же вы наконец начнете ухаживать за мной, как полагается адъютанту.
Беляев рассмеялся:
- Не подозревал, что это входит в круг моих обязанностей. Во всяком случае, никаких распоряжений на этот счет...
От нее шел запах скошенной травы.
- А помните - зимой? Вы с отцом вернулись с "выхода", прямо с мороза ввалились к нам, в теплую комнату. А у вас шинель сгорела - вот такая дыра на спине... Помните?
Еще бы! Как забыть тот тяжелый двенадцатидневный поход, когда гигантские костры из сосновых ветвей трещали на всю тайгу, согревая роты и батальоны, и как во сне все ближе и ближе подвигались к огню бойцы и тлело сукно шинелей. Еще бы не помнить, как они ввалились в теплую избу, сизые от ветра и мороза, выпили по полстакана водки, поели и бухнулись на теплые овчины, чтобы сутки не просыпаться.
- А помните шпиона Цоя, капитана? Ох, это было страшно...
Слегка захмелев, он удивленно смотрел на Наташу, которая не переставала вспоминать события из прошлой, далекой жизни, и в этой ее живости и даже известной нарочитости он прочитал то, чего страшился. В нем она видела причину нелегких перемен и за напряженной живостью прятала тоску и, вероятно, обиду.
Тосты следовали один за другим. Вспоминали путь отступления, потери, одинокие могилы товарищей, сокрушались, что сидят в тылу, вместо того чтобы воевать на фронте. Зачиняев, повторяя свой клич "Руби ногой, ребята!" - заверил, что скоро будет на фронте, чего бы это ему ни стоило,
- Завидую, майор, веришь? - говорил он, обнимая Мельника. - От чистого сердца завидую. Знаю, что не сладко на фронте, зато дело-то настоящее. И польза видна налицо.
- А здесь пользы не замечаете? - спросил Беляев.
- Прямой отдачи? Нет, не замечаю. Разговор неофициальный, парткомиссии не подлежит. Я во хмелю.
Майор Мельник улыбался и одобрительно кивал головой. Трудно было сказать, что одобрял он: то ли слова Зачиняева, то ли слова Беляева. На душе было тепло - вот собрались друзья проводить, и никакой неловкости, никакой недомолвки. Более того, он видел искреннюю зависть со стороны многих, с которыми свела судьба на этом суровом участке земли: вот ведь едет на фронт, в настоящие соединения, в боевые части, а может, еще и в гвардейские попадет. Конечно, придется какое-никакое время потоптаться в резерве, в приемных у окружного начальства, но там его знают и наверняка ускорят отъезд в действующую.
Он уже давно обрел спокойствие. И едва заметное превосходство над всеми, кто сидит в этой комнате, вызывает даже улыбку на губах. Словно ныне он знает такое, чего не знает никто здесь, даже Алексей, командир бригады, с которым расстается надолго.
Щербак был мрачен и чувствовал себя неловко. Он много и неумело пил, быстро захмелел.
- Всех нас - в рядовые, - гудел он, поглаживая граненый стакан. - Прохлопали роту... Борского надо убирать, товарищ полковник. Авторитета у него с гулькин нос. А начальник штаба без авторитета - пустая баклага. Он еще учудит...
- Вместе отвечать будете, - рассмеялся Беляев. - Вы зорче - как-никак два глаза у вас. Может, его поучить надо? Вы же комиссар, воспитатель.
- Черт ему воспитатель. Думаете, не возились с ним? Было ему и за рыбу, и за Папушу было... Он выговоров не понимает.
Анна Ивановна присела к краешку стола, ее тоже заставили выпить. Проглотила горькую влагу по-женски неловко. Закусила огурчиком, подмигнула Беляеву - знай, мол, наших. Потом снова отлучилась по хозяйству.
Дейнека затянул песню. Голос у него был высокий, приятный.
Распрягайте, хлопцы, коней,
Та й лягайте спочивать...
Это была старинная украинская песня, но ее любили в бригаде и пели часто. И нынче подхватили на разные голоса, и тихо она полилась, словно поющие вывязывали широкую и знакомую дорогу на Украину, плененную ворогом.
Копав, копав криниченьку
У зеленом у саду,
Чи не выйде дивчинонька...
Многим эта песня была хорошо знакома, витала она над ними в дни комсомольской юности, и в колоннах с красными стягами, и в дружной компании на отдыхе.
Знал ее и Беляев, хоть с Украиной не был знаком, а вырастал далеко от нее. Но в суровое Забайкалье, где служил, послала она своих сынов из Киева, Запорожья, Чернигова и Переяслава и свела воедино, в одну роту, под начальством украинца-старшины, обладавшего выразительной фамилией Нагайник. Когда рота запевала украинские песни, старшина, давно расставшийся с родным краем по причине сверхсрочной службы в армии, тихо подтягивал своим неожиданным дискантом и становился в эти минуты доступным и мягким - лепи из него что хочешь. Там Беляев научился подпевать знаменитое: "Ой, жаль, жаль..." - и полюбил мелодичные песни малознакомой Украины, с которой вот вновь свела судьба в оренбургской степи: бригада формировалась на Украине и сохранила свой постоянный состав.
Песня звучала, а Беляев с любопытством смотрел на Наташу, на ее старательное лицо, когда, закрыв глаза, присоединяла она свой голос к общему хору. Однажды глаза их встретились. Она улыбнулась, продолжая выводить:
Выйшла, выйшла дивчинонька
До крыныци воду брать...
Щербак, уловив взгляд Беляева, неторопливо заметил:
- Решил я ее в библиотеку устроить. Есть, правда, у нее страсть давняя - на фронт. А мать - на кого? Обойдутся без нее на фронте.
- На фронт, говоришь, ее тянет? - спросил комбриг. - Почему так?
- Как почему? Романтика, выходит... Молодежь вся на фронт торопится.
Беляев подумал: "Конечно, там обойдутся без нее. Ведь там ее не знают. А здесь она своя. И мать остается. Прав Щербак".
Он преисполнился теплым чувством к Щербаку.
Стали прощаться. Беляев обнялся с Мельником, троекратно поцеловались.
- Возвращайтесь с победой, - сказал Беляев.
- Да уж постараюсь, иначе нам нельзя.
В сенях Беляев остановил Наташу, взял за руку.
- Послушайте, Наташенька... Вы - умница, все поймете. Правда?
- Правда, - ответила она, и нижняя губа ее дрогнула. - Я все понимаю... - И, вдруг отвернувшись, затряслась в беззвучном рыдании, уткнув лицо в ладошки.
3
Еще было непоздно.
Можно было все переиначить. Даже сейчас, когда холодные рельсы сверкают беспощадным ожиданием поезда. Решить и отменить. А потом оправдаться перед округом. "Не будем разлучаться, Иван Кузьмич. Может, наступит час, когда бригада обретет фронтовой номер и станет именоваться дивизией. Вот тогда и поедем..."
Он долго не мог успокоиться в ту ночь, ночь проводов. Наташины слезы поразили и как бы сковали его. Что-то похожее испытал он, когда умирал отец. Алексею было двенадцать, и он никак не мог примириться с тем, что вот уходит навсегда человек, который так нужен ему, человек с высохшей и теперь уже чужой бородкой, щекотавшей его в детстве.
Мастер металлических конструкций, практик, не дотянувший до института, а оставшийся полурабочим, полуинженером в цехе электросварки, он собирался и Алексея приучить к своей работе, казавшейся ему красивее и важнее всех работ на свете. Осанистый, солидный, с заметным брюшком, он за месяцы болезни превратился в сухонького старичка, о котором Алексей однажды подумал: "Неужто он совсем недавно ворочал стотонные фермы мостов и эстакад? Выпивал с мастерами при случае. И заступался за обиженных, и выступал против несправедливости..."
В те дни, когда умирал отец, Алексей, не привыкший еще хоронить близких, почти физически ощущал, как внутри, где-то близко у сердца, готов оборваться какой-то до отказа натянутый, скрепляющий тяж. Со всей полнотой, оказывается, разделял он ныне горечь разлуки, владевшую Наташей и ее матерью. И странно, все то, что предшествовало минуте близящегося расставания, вдруг показалось ему незначительным, как бы растворенным в этой слезинке, выкатившейся из глаз девушки. И роты, и тревоги, которые вспыхивали в частях довольно часто, и строевые праздники...