- Не было этого, товарищ старший лейтенант. Неприятность вышла из-за другого, - продолжал Чуриков, - на работе. Был у нас один деляга - предложил левую ездку. Я не схотел. Не потому, что святой был, нет, - торопился к Зинке. Он - грозить. Грозит и грозит. Я тебе да я тебе. Ну, не выдержал я - въехал ему разика два, да еще…
- Правильно сделал, - громыхнул Тютин.
- Да… Отбыл за это сколько полагалось. Вышел. А тут война.
- Да, - протянул Бобров, - воина перевернула наши планы…
Медленно-медленно ползло время, тягучей нитью разматывалась нить рассказа.
- Заждить, хлопцы. Скажу о себе. Кадровую служил - сверхсрочную Восемь лет оттопал, - начал старшина взволнованно. - Служил справно, как медный котелок. А потом решил до дому поихать, на Вкраину, отпуск выхлопотал, литер. Документы взял в части - и прямиком на вокзал. Домой, конечно, телеграмму послал: еду.
- Приехал?
- Где там! Так до сих пор и еду. Хай тому Гитлеру грець на кинець, собаци.
Один за другим бойцы рассказывали о себе все, даже самое сокровенное, стараясь ничего не утаить. Люди испытывали странное чувство - необходимость рассказать, поделиться, вылить душу. Слушали каждого внимательно, горячо одобряя хорошее и не осуждая за плохое. И люди не скрывали плохого. Они словно сбрасывали с себя лишнее, наносное, грязное, и оно сгорало в пламени, зажженном родством душ, стремлений, цели, сгорало без остатка, как лигатура. И тогда обнажалось то замечательно простое, честное, неоценимое, что от века заложено в русском человеке и что привила ему взрастившая его Советская страна.
- …До чего любил я завод! - тяжело дыша, говорил Иванов. - Заводишко невеликий, а я прирос к нему. Помню, как сейчас, только поженились мы со старухой, - а любил я ее крепко, - пришлось сколько-то раз ночевать в заводе. Оборудование мы меняли. Времени в обрез. И вот возвращаюсь я домой после двух смен да ночки бессонной, ноги кренделя выписывают, а старушка моя характерная. Ну, и начала меня казнить. Стыдит и стыдит, пилит вдоль и поперек и крест-накрест, визжит не хуже тупой ножовки: "Не успел жениться, уже шляешься!" И так далее и прочее тому подобное.
Я, конечно, клятву даю, мол, в последний раз, а через пару дней опять в заводе остаюсь. Чуть до развода не дошло, вот как.
- А что, батя, - Чуриков затянулся самокруткой, - изменял, поди, своей благоверной?
- Неумный разговор завел! - Старик заморозил голос и, помолчав, добавил: - Ни разу не сфальшивил.
И все поверили старику: в такой обстановке душой не кривят.
В подвале густел сумрак, скрывая лица. Неожиданно послышался неуверенный, робкий голос лейтенанта Бельского:
- Хотя и не положено командиру перед подчиненными, а хочу сказать. Не могу. Вот вы думаете, командир ваш - сухой человек. Всё, мол, требует да требует. Мораль читает да наказывает. А я ведь совсем не такой. Веселый я. И на баяне хорошо могу, на пианино. Только боялся очень авторитет командира потерять. Больше всего боялся. Думал - строгостью да официальностью. Теперь вижу - ошибся. Нужно было по-простому - вы все такие люди… такие товарищи!.. Словом, нет у меня подхода к человеку индивидуального. Потом, вы из десятилетки. Начитанные. Словом, я… В общем, простите, если когда обижал или что…
- Что вы, товарищ командир!..
- Мы вас уважаем.
- Знаю, знаю. А промеж себя зовете: "Не положено".
Все рассмеялись и больше всех Бельский.
- А как вас зовут, товарищ лейтенант?
- Меня, Миша… Михаил то есть. - И Бельский снова засмеялся, не удержавшись от излюбленной фразы - Мишей по настоящей ситуации вроде не положено.
- Ну, кто еще не исповедовался? - усмехнулся Иванов. - Кайтесь во грехах. Рассветает.
- Эх, я за всех сразу! - на середину вышел Бобров. - Нас здесь полкласса. Раньше жили разно. Ссорились, дрались по пустякам. Да и здесь не сдружились. Ленька Захаров на Андрея злился, Андрей - на Леньку. Трус среди нас оказался, черт поганый. Словом, разные мы. Но я хочу сказать не об этом. Это чепуха. Главное - цель у нас одна. Что у меня, что у Кузи, брехуна и чудодея. Потому мы здесь стоим и никуда - запомните! - никуда отсюда не уйдем! Не уйдем! - крикнул Валька сорванным голосом. - Ребята комсомольцы… - Бобров задохнулся, потирая перехваченное волнением горло.
- Ребята! - пискнул Игорь Копалкин. - Давайте клятву дадим драться до последнего. Клятву дадим, как в книжке у этого самого…
- Мы уже клятву дали, - зазвенел Бобров. - Мы комсомольцы, и этого достаточно.
- Правильно, Валя! - Андрей обнял товарища. - И все же я клянусь…
- Клянусь! - подхватил Копалкин.
- Клянусь! - крикнул кто-то неизвестным голосом, отдаленно напоминавшим Кузин. Ребята не узнали его: Кузю серьезным не видел еще никто.
- Клянемся! - поддержали оставшиеся в живых красноармейцы.
- Клянемся! - грохотало под мрачными сводами подвала. - Клянемся, клянемся, клянемся!
- Клянусь! - произнес Борис Курганов.
Затрещали выстрелы.
- Клянусь! - повторил он и зычно скомандовал: - По местам.
Глава двадцать вторая
Последний бой
Отличные стрелки Захарчук и его ученик Кузя оборудовали неплохую позицию. Из толстых камней, оставшихся от разрушенной церкви, Захарчук сложил плотную стенку. Делал он это так ловко, что Кузя невольно залюбовался, а цыгановатый Чуриков, оставшийся вместе со снайперами, восхищенно сказал:
- И где ты, дядька Захарчук, такому ремеслу обучался?
- Та я ж природный каменотес. Пятнадцать лет в Крыму проработал, инкерманский камушек тесал.
- Вон что! А я думал, ты кадровый снайпер.
- Нет, парень, скорей бы война кончилась, бросил бы эту постылую профессию.
- Надоело убивать людей?
- Я солдат. И какие фашисты люди?
Когда гитлеровцы перешли в атаку, Захарчук стрелял до тех пор, покуда атака не захлебнулась. Протирая раскаленную винтовку, он сказал Чурикову:
- Вот еще семерых приземлил. А у них, возможно, детишки и фрау дома. Нет, скорее бы прикончить войну!
- А они о наших людях думают? - истерически крикнул Чуриков. - С моими стариками в Смоленске знаешь что сделали?
Чуриков смолк, словно застеснявшись своей откровенности, и отошел в дальний угол подвала.
Утром немцы снова пошли в наступление.
- Ну, Кузя, держись! - закричал Захарчук.
От разрыва бомбы у него болели уши. Снайпер оглох и часто падал на колени: кружилась голова. Захарчук отложил винтовку и припал к ручному пулемету. Кузя работал за второй номер. Чуриков поспешно набивал диски.
- По пехоте! - крикнул Захарчук.
Пулемет задрожал, как в лихорадке, посылая навстречу врагу смерть. Фашисты просочились в расположение роты Курганова и рассекли ее остатки на части.
- Всё! - сказал Захарчук. - Сами хозяева…
Он осмотрел оставшееся оружие, подсчитал патроны и гранаты.
- Не густо! - вздохнул Чуриков. - До обеда продержаться бы!
- Ну, до хорошего обеда нам долго держаться, - невозмутимо отозвался Кузя. - Давненько щей с бараниной не хлебал.
- Все шутишь, грешная душа! - рассмеялся Чуриков.
- Так веселее помирать…
- И без того не скучно: видишь, фриц какую иллюминацию наладил.
- Нехороший разговор! - обрезал их Захарчук. - Наше дело бить их, а не рассуждать о смерти - она придет, спрашивать разрешенья не будет.
- Верно, начальник! - весело отозвался Кузя и вдруг побледнел.
- Ты чего? Ранило?
Кузя молчал. Он стиснул зубы и боялся их разжать. Боль была невероятная.
"Очевидно, нерв задело", - подумал Кузнецов.
- В плечо ему! Видишь, кровью подмокает.
Немцы снова зашевелились. Захарчук бросился к пулемету, крикнув Чурикову:
- Перевяжи его!
Чуриков перевязал товарища, но в этот момент пулемет замолчал: крупнокалиберная пуля попала снайперу в грудь. Чуриков приник к пулемету, а Кузнецов оттащил раненого за угол подвала.
- Хороший ты парень, Кузя! - шептал побелевшими губами Захарчук. - Ты уж прости меня за анархиста…
Когда бой поутих, Кузнецов сказал Чурикову:
- У него под головой планшет. Достань оттуда листок бумаги да карандаш.
- Писать будешь?
- Донесение командиру.
- Зачем? Кто доставит?
- Ты и доставишь!