Глава пятнадцатая
Снова вместе
Поздняя осень. Вязкая замерзающая грязь. Пожухлая, гнилая листва под ногами мягка, податлива. Дважды выпадал снег, скрашивая буро-черную, истоптанную тысячами сапог, иссеченную сотнями колес и гусениц землю. Но держался снег недолго - таял, чернел. Рота Быкова зацепилась в наспех отстроенных домах и блиндажах. Всего одну ночь провели здесь солдаты, а землянки уже казались давно обжитыми, в нешироких траншеях курился мирный дымок самокруток.
Взвод Бельского целиком уместился в просторной землянке, видимо, предназначавшейся для полкового командного пункта, но судьба сжалилась над измученными красноармейцами, и они с наслаждением разлеглись на широких тесовых нарах.
Рота ожидала пополнения, и старший лейтенант Быков приказал бойцам привести себя в порядок и отдыхать. В землянке бойко трещала печурка, излучая живительное тепло. Дневальный, Захаров, дремал, не забывая подбрасывать в огонь коротко нарубленные сучья.
Вошел командир взвода, выслушал неторопливый рапорт Иванова, молча отошел к нарам, сел.
- Отдохните, товарищ лейтенант, - предложил Иванов. - В случае чего я разбужу.
- Ничего, - коротко отозвался Бельский и тут же, затянув ремень, прислонился спиной к запотевшей бревенчатой стенке.
Ленька Захаров, растерзанный, в замасленной порванной ватной куртке - шинель он бросил во время отступления, - удивленно покачал головой. Старик Иванов развязал лямки вещмешка, вынул сахар, буханку хлеба.
- Кипят, что ли?
- Нет еще, - отозвался Захаров, поправляя котелки с кипящей водой.
- А заварка есть, батя?
- Немножко осталось.
Старик высыпал из пакетика горсть чаинок, бросил их в кипящую воду.
- Будите народ, сейчас чайком побалуемся.
- Эй, московские водохлебы, - крикнул Кузя, - в ружье!
С дальних нар поднялась лохматая голова и хрипло спросила:
- Есть будем? Сейчас иду.
- Тютин разве откажется! - засмеялся Чуриков. - Он всегда готов, как пионер. Все потребляет.
- А то как же? Все полезно, что в рот полезло. - Тютин затормошил приятеля: - Гришка, вставай.
- Уйди…
- Вставай, соня, зараз порубаем как надо.
Каневский почесал голую грудь, потер глаза.
- До того устал - есть не хочется!
- Да, от такой жизни аппетит вполне может пропасть, - вставил Родин. - Животные от усталости тоже не едят, только пьют…
-.. водку, - подхватил Кузя. - Налетай, ильинцы!
- По очереди, - громыхнул начальственно Бобров, - не толпись. Копалкин, не копайся, не оправдывай свою фамилию.
Иванов приготовил бутерброды, штыком откупорил консервы. Кузя нервно потер сухие руки:
- Начнем торжественный ужин. Позвольте бокал шампанского, то бишь кипятку. Ника, посторонись, не то ошпарю, и человечество лишится великого художника.
- Товарищ лейтенант, - спохватился Иванов, - поешьте с нами, чаек вскипел.
Бельский молчал, слепив ресницы.
- Спит.
- Будить надо - сколько времени горячего не видели.
- Не сплю, - сказал Бельский. Повисло неловкое молчание, нарушенное самим лейтенантом. - Задумался немного… Карту новую дали…
- И что ж из этого? - осторожно спросил Иванов.
- Так… ничего. В Московской области мы еще…
В землянку вошел высокий, плечистый боец в новенькой, отлично сшитой шинели. Щурясь на карбидный фонарик, он быстро огляделся, подскочил к Быкову.
- Товарищ старший лейтенант! Восемнадцать красноармейцев прибыло в ваше распоряжение.
- Добре. Сейчас разобьем по взводам.
Быков поднялся для отдачи соответствующего распоряжения. Высокий боец щелкнул каблуками хромовых сапог:
- Товарищ командир, небольшая просьба.
- Слушаю.
- Прошу поручать мне самые трудные задания.
Быков удивленно поднял брови, морща лоб.
- Ваша фамилия?
- Сержант Панов.
- Ребята, да ведь это Вовка! - пискнул не своим голосом Копалкин.
- Он самый.
- Вовка, здорово!
Одноклассники, радостные, возбужденные, окружили Панова, хлопали его по плечу, Кузя от избытка чувств даже обнял его.
- Откуда ты взялся, кость тебе в горло?
- Ну чего пристали к человеку? - вмешался Иванов, - Устал небось. Садись, сынок, сейчас чаек спроворим.
К Быкову, который с интересом наблюдал происходящее, подошел Бобров:
- Товарищ командир, это наш одноклассник. Вовка… Панов, то есть, и мы все очень просим, чтобы его зачислили в наш взвод. Правильно я говорю, ребята?
- Точно.
- Конечно, - безапелляционно заметил Захаров, - само собой разумеется.
Панов метнул на него благодарный взгляд.
- Ника, ты что, онемел? - Бобров повернулся к Нике.
Черных меланхолически ковырял пол штыком.
- Я не против…
- Значит, будете воевать вместе, всем классом?
- Если ребята так хотят, - подобрался Панов, - и если вы разрешаете…
Когда командир роты ушел, ребята обступили Вовку. Но он первым делом подошел к Захарову:
- Не сердись на меня, Леонид… помнишь… за драку.
- Чего там, - отмахнулся досадливо Захаров, - теперь не до личных счетов.
- Не сердишься, спасибо… О, у вас и чаишко есть! Сейчас погоняем, сейчас мы его в кружечку нальем.
Панов открыл кожаную полевую сумку, достал складной стаканчик, сбросил шинель.
- Ты прямо как командир, - залюбовались им ребята: - гимнастерочка шерстяная, сапоги, ремень комсоставский.
- Э, чего там, пустяки. А ремень под шинелью ношу - боюсь отберут.
Панов ловко открыл консервы, взял протянутую Ивановым краюху:
- Благодарю.
Панов прихлебывал чай, шумно втягивая воздух.
- Горячий… Да, между прочим, этот птенец Курганов в наряде, что ли?
Ребята нахмурились, Иванов тяжело вздохнул.
- Почему вы молчите? На губе, что ли, сидит?
- На губе у нас пока никто не сидел, - злобно отрезал Ника, - так что тебе предоставляется полная возможность отдохнуть там, хотя ты и сержант.
Панов перестал есть, отставил стаканчик.
- Где… Андрюшка? - глухо спросил он, и светлые глаза забегали тревожно, оглядывая каждого.
- Кажется, погиб твой друг, - подчеркнув слово "твой", отчеканил Ника. - Впрочем, точно не известно.
И Ника рассказал все, что знал.
Панов, потемнев, угрюмо ковырял мозоль на ладони.
- Говоришь, немецкий офицер в лес повел и выстрел был слышен?
- Да. Но, может, он бежал.
- Он же раненый, - заметил Копалкин.
- Где ж ему убежать? - горестно произнес Панов и поник головой. - Он слабенький…
Добровольцы молчали. Копалкин всхлипнул и, застыдившись, усиленно засморкался. Валька Бобров сказал:
- На комсомольский учет у меня станешь… Как там наша Ильинка? Стой, впрочем, ты же… Ты как сюда… Ты же эвакуировался. Как нас разыскал?
- Как видишь, я не в Ташкенте, а здесь. Остальное неважно.
- Так как там, дома?
- Спать я хочу… Куда прилечь разрешите?
Вовка лег на нары, закрыл глаза. Перед ним встало минувшее.
Суматоха, толчея, неразбериха на Казанском вокзале: толпы эвакуированных, занимающих вагоны. Теснота, ругань, слезы. Поезд двигался медленно, подолгу простаивал на полустанках. Жара усиливалась с каждым часом, становилась пыткой. Даже ночь не приносила облегчения. Одежда прилипала к телу, становилась мокрой, скользкой. Ночами Панов выходил в тамбур, закуривал, подставляя голую грудь теплому ветру, вглядывался в темноту, рассматривал крупяные звезды.
На восьмые сутки поезд прибыл на станцию Арысь. Панов вышел на станцию: два-три домика вплотную прижались к полотну, теснимые со всех сторон желто-бурым океаном песков. Ни деревца, ни листочка. Пассажиры угрюмо смотрели в бескрайную, выжженную степь, разглядывали худого голенастого верблюда с облезлой шеей и глянцевитыми плешинами на вздувшихся боках. Верблюд жевал, презрительно кося на людей мутное яблоко глаза.
- Колючки жрет, - заметил пожилой бородач в суконном картузе. - Вот это скотина!
- Доехали до краю земли, жарынь, воды нет, мертвая пустыня.
- Зачем так говоришь! - вмешался бронзоволицый жидкоусый железнодорожник в промасленной спецовке. - Здесь знаешь, какие колхозы есть? Миллионеры. Фрукты, баранина, хлопок - якши. А хочешь купаться, скидай шурум-бурум - и в арык. - Оскалив сахарные зубы, он указал на микроскопический ручеек.
Последняя ночь до Чимкента показалась Панову бесконечной. На третьей багажной полке в полночь раздался хрип. Панов приподнялся на локте. Прямо в лицо ему хлынул алый поток. Умер бородатый старик, тот самый, что с удивлением рассматривал верблюдов. Уже на перроне Панов видел, как снимали с поезда старушку, сердечницу, - она успела закоченеть, рука не держалась на носилках, чертила по песку ломаные линии.
Панов поступил на завод, сдал документы в вечернюю школу. В первые дни он успокоился, решив, что обрел то, что искал, но потом начались душевные муки. Парня точила тоска. Она подстерегала его повсюду - на заводе только и говорили о фронте, рабочие завидовали бойцам, и каждый день директор в обеденный перерыв убеждал молодежь не осаждать военкоматы, а работать на оборону в тылу.
- Эх, сейчас бы на фронт! - мечтательно говорил то один, то другой.
И Панову казалось, что рабочие как-то странно поглядывают на него.
Разнесся слух, что у Панова плохое зрение, и начальник цеха, седой, широкоскулый казах, заботливо сказал ему:
- Слушай, болят глаза, да? К врачу ступай, очки надо. Иди сейчас, я разрешаю.