… Да, и эта, плотная, я бы даже сказал, солидная фигура была с большим трудом втиснута в "беушную" солдатскую форму, притом, сверх нормы потрепанную. Ему, наверно, больше пошел бы прикид, как теперь говорят, полковника, на худой конец майора. Может быть, офицер, разжалованный за какие-нибудь "нарушения", что тогда нередко случалось?.. Но, возможно, этот человек готовился к съемкам фильма в роли бывалого солдата. Тем более, что в нем было что-то артистическое и он походил сразу на нескольких знаменитых в то время актеров. Как бы в доказательство этому он из клочка газеты картинно свертывал, и почти не глядя, знаменитую фронтовую "козью ножку", вынул кисет с махоркой, и ловко стал ею набивать самокрутку…
– Молодой человек, – обратился он ко мне, не назвав меня ни полковником, ни майором, даже капитаном… его большие глаза, щедро метавшие ироничные лучики, должно быть, видели меня насквозь. Меня это не обижало, более того – этот человек мне даже нравился – и я готов был его слушать. И он продолжал: – "Вам, наверно, уже много наговорили, насоветовали…"
Этот человек говорил, все делал, – естественно, как дышал, почувствовалось, что он многое знает, и я решил перебить его, чтобы узнать то, что меня в тот момент интересовало больше всего:
– "Следующая станция должна быть "Кунгур"… Вы не знаете – там есть телеграф?..
– Кунгур?.. Там есть все, как в Греции, – уверенно ответил мужчина цитатой из модного тогда фильма "Свадьба" (по Чехову), который мне еще не довелось посмотреть. Я хотел было спросить этого человека, почему он так уверен, но не успел. Он, не останавливаясь, продолжил свою тему: – "Но вас предупреждали, что нельзя жениться на женщинах, которые грызут ногти, или еще хуже – губы!? Учтите, этих ничего не интересует кроме своих ногтей и собственных губ!.. Избегайте – нацменок и, особенно евреек…
Услышать эти слова после такой войны с фашизмом, геноцидом, после "Холокоста"! И от кого? От нашего человека?.. Фронтовика?! В моей голове забродили какие-то речевки на интернациональные темы…
… Но в это время поезд тормознул, напомнив тем самым о приближающейся остановке, и я ринулся к выходу, который находился в противоположной стороне вагона. А уже за своей спиной услышал: (незнакомый голос сказал) – "Ну, что вы говорите? Как вам не стыдно! Вот у меня жена еврейка…" – (а знакомый низкий, теплый – ответил) – "Я сам – еврей, старый еврей и поэтому знаю, что говорю…"
… Мне уже удалось добраться до середины вагона, когда поезд резко остановился. Я неудачно оперся на больную, еще не вполне окрепшую после ранения ногу, опоры под руками не оказалось, и я головой сильно ударился о какой-то угол. Почти теряя сознание, еле передвигаясь, я продолжал продираться к выходу. Попутчики заметили, что мне как-то "не по себе", и поддержали меня. Буквально передавая с рук на руки мое не совсем уверенное в себе тело, им удалось даже вывести меня на перрон. Все это время мои помощники нелестно отзывались о нашей устаревшей "колымаге" – поезде, место которому на свалке, – о неловкости машинистов, которых покрывали толстым слоем сочного мата…
… На свежем воздухе я пришел в себя и на вопрос дежурного по станции Кунгур, "в какой помощи нуждаюсь", ответил:
– "Где находится телеграф? Работает?". Дежурный указал на здание станции, сказал, что в зале ожидания, сразу увижу…
… А в глаза бросились – чисто подметенный перрон, сверкающие окна зала ожидания. А само задание небольшого вокзальчика показалось высеченным из цветного камня, прямо вот так – из самой горы! Ни дать – ни взять – малахитовая шкатулка. Изящное сооружение, окруженное всевозможными хвойными деревьями, припорошенными чистым-чистым, белым-белым, местами слегка отливающим зеленью снегом – и создавали, должно быть, эту иллюзию! В благоустроенном зале ожидания все работало… камера хранения, буфет – с розовощекой полногрудой буфетчицей за вкусно пахнущим прилавком, продукты, товары – по карточкам и по коммерческим ценам (мне довелось впервые услышать о таком понятии и такой форме торговли), работала касса, билетная касса (работала!). Работал киоск-мага – зинчик, торгующий изысканными сувенирами… Вспомнился вокзал той узловой станции, на которой наша группка пересаживалась, и подумалось, что чего-то не может быть – Той жизни или – Этой…
… Все это произвело на меня такое впечатление, что я чуть не забыл, зачем сошел на этой станции! Здесь все напоминало сказы Павла Петровича Бажова: просыпающийся утренний горный пейзаж, картинно смотревшийся в оконных рамах. Какая из этих гор медная, а какая золотая?.. Даже пассажиры, отдыхающие в станционном зале, напоминали героев Бажовских сказов, многие походили на описанных писателем золотоискателей, на "рудобоев", знаменитых "горщиков" – тут совсем не было видно военных – только виделся трудовой люд. И уже верилось – кто-то из них обязательно должен быть Данилой-мастером…
… Окошко под большой отчетливой надписью "телеграф" напомнило, зачем я здесь. Пока я, хромая, ковылял к окошку, то сочинял текст телеграммы, в которую пытался втиснуть все-все, что я передумал в пути, все, что услышал и, что предстало моему взору здесь на родине "Малахитовой шкатулки"…
… За окошком увиделась немолодая, немого уставшая, красивая темноволосая с седеющими висками, деловая женщина. Она на чем-то очень сосредоточилась – должно быть, отправляла или принимала телеграмму. Но все же сумела дать знать, что заметила меня, приподняв указательный палец и тихо, правда, так, чтобы я услышал, сказала: – "секундочку!". Мне очень понравилось, как она меряет время – даже не минутами, секундами!.. И, действительно, ее рабочая секунда продлилась не намного дольше той, которую отмерила секундная стрелка на больших часах, висевших над телеграфным аппаратом. Я тоже постарался очень кратко изложить, что мне нужно. В ответ – телеграфистка тем же самым "рабочим" пальцем деловито указала на полочку – рядом с окошком. Там лежали – короткая инструкция (под стеклом), стопка телеграфных бланков, две изящные ручки для письма (выточенные из какого-то цветного камня), не менее привлекательная, кажущаяся малахитовой – чернильница (тогда еще не было в обращении ручек-самописок). Заметив мой растерянный вид, рыжую бороду, телеграфистка улыбнулась серыми всепонимающими глазами и тихо сказала: – "Там все есть"…
… Я привычно, быстро надписал адрес: "Москва, 100, 3-я Звенигородская 5/9 – 21…", только на секунду остановился – не знал, как написать: "Зорьке"… или… "Зореньке"… чтобы не терять времени, вывел: "Лаврентьевой"… и все же – добавил: "Зорьке!".. Остро почувствовав, как время плюс крохотное пространство бланка безжалостно ограничивают мои возможности, я резко сократил задуманный ранее текст и начертал тогда… приведенные уже в начале рассказа слова, вошедшие навсегда в историю нашей семьи:
– "22 встречай на Северном… поезд – такой-то, вагон – такой-то гвардии Мишка"…
… Проверяя мой текст, телеграфистка дважды строго вскидывала на меня серые глаза и спрашивала: (первый раз) – "Зорька", это что, кличка, имя – нельзя ли заменить, опустить? А то на другом конце провода – еще не поймут о чем речь – спутают адрес…" Я замотал головой – нет-нет. А во второй раз – остановив карандаш на моей подписи "гвардии Мишка", спросив: – "Оставить?!", и получив утвердительный ответ, она отодвинула от себя на вытянутых руках бланк, прищурила глаза, чтобы рассмотреть текст, как обычно рассматривают художественное произведение, и сказала с грустью: – "Я хотела бы получить такую… … Как много боли было в этих словах!.. Я пробовал понимающе кивать. Попробовал улыбнуться, но не получилось – не сумел… Приемщица назвала какую-то небольшую сумму денег (не помню уже какую), которую я должен был уплатить за пересылку и доставку телеграммы. Пока я доставал деньги она быстро, даже, я бы сказал, артистично – набрала на телеграфном аппарате мой текст. И в знак окончания работы – элегантно раскинула руки. Я достал крупную по тем временам денежную купюру, протянул ей, и с жестом, тоном подгулявшего завсегдатая московских ресторанов сказал: – "Сдачи не надо…". Телеграфистка, отсчитывая сдачи, серьезно запротестовала. А я, заслышав звон станционного колокола, возвестившего об отправлении поезда, оставив без ответа ее возражения, устремился, к выходу на перрон. Превозмогая боль непослушной ноги, я едва доковылял до шикарного выхода из зала ожидания, когда в ответ на сигнал колокола прозвучал свисток главного кондуктора, и поезд тронулся. Догнать его у меня уже не хватило бы сил, и я в отчаянии остановился, с горечью посмеиваясь над собой – Зорька получит телеграмму, а я, получилось – посмеялся над ней… зазимовав на сказочной станции Кунгур…
И зазимовал бы, если бы в тот миг не распахнулись зеркальные двери зала ожидания, не вбежали бы друзья-морячки, не подхватили меня на руки, не рванули бы со всех ног вдогонку за поездом, приговаривая: – "Ну, ты и даешь, лейтенант! Разве так можно?" Что "можно", они не объяснили – некогда было. Но я все-таки успел заметить, – ребята то ли с испугу забыли, что привычно величали меня полковником, то ли, "не простив моего легкомыслия", "понизили в звании". Но, несмотря на это, через несколько мгновений я уже стоял на площадке вагона, тут же за мной на подножку вскочили и мои спасители. Правда, на площадку подняться уже не могли – там не было места. Площадка и тамбур были переполнены сочувствующими и любопытными нашими дорожными спутниками. Они со страхом наблюдали и обсуждали случившееся: – "Ой… так же можно было опоздать!..Как так можно?.. ОЙ!.. Надо же…" Кое-кто попробовал меня ощупать – все ли у меня на месте, не повредил ли чего?.. Но друзья-моряки даже во "взвешенном состоянии" не переставали меня опекать, и скомандовали любопытным:
– "Руки!", что означало – прочь от его (моего) тела.