"Ахвярам нацызму. На гэтым месцы ў 1941–1943 гг. нямецка-фашысцкiя захопнiкi стварылi гета для яўрэяў Мiнска i яго ваколiц. Тут загiнулi больш за 100 000 чалавек, у тым лiку i яўрэi многiх краiн Еўропы. Амаль усе яны загiнулi у час пагромаў. Былi расстраляны i спалены ў лагеры смерцi Малы Трасцянец".
Юбилейная площадь светилась огнями витрин, в окнах многоэтажек отражались первые звёзды, поток машин безжалостно вдавливал в асфальт жёлтые дни октября. Сто тысяч человек лежали здесь, под моими ногами. Сто тысяч любящих и любимых, весёлых и грустных, мужчин и женщин, стариков и детей.
Светлая память вам, люди, не вернувшиеся с той войны…
Вечером, после обещанных самой себе ванны и кофе, я открыла ноутбук и впервые с интересом принялась изучать историю Минска. Общие темы особо не впечатлили, но когда очередь дошла до прошлого Немиги, Раковского предместья и, собственно, улицы Раковской, или Островской (какой она была в советское время), – тут моему удивлению не было предела.
"Улица как бы заключена между двумя высотными домами – уже упомянутыми зданиями Немиги и многоэтажным домом на Юбилейной площади. Историки предполагают, что свое имя площадь получила в честь юбилейного знака, появившегося там в 1826 году. Он был установлен на окраине Минска в честь 1500-летия Никейского собора, который утвердил символы и догмы христианства. Долгое время Юбилейная площадь служила местом проведения базаров. Во время Великой Отечественной войны она входила в территорию Минского гетто".
Так вот почему там установлен памятный знак. Минское гетто. Одно из самых кровавых мест в оккупированном городе.
Утром я стояла перед подъездом странного дома. Кошки снова сидели на окне. Я помахала им рукой и решительно открыла дверь навстречу будущему. Или прошлому. Я открыла дверь самой себе.
* * *
13 октября 1938 года. Гданьск, Польша. Родильный дом, включённый в программу Лебенсборн"
Теплота и безмятежность внезапно сменяются необъяснимой тревогой. Что происходит? Напряжение растёт, я чувствую начало неизвестности. Как больно! Кроваво-красный водоворот затягивает в глубину подсознания. Страшно, Господи! Как страшно! Задыхаюсь. В ушах гудит, нечем дышать! Голову сдавливают беспощадные тиски. Впереди – холод и мучения. Это конец. Неужели конец?
– Ein Mädchen!
Что происходит? Где я? Кто я? Почему так холодно и больно?
– Moja córeczka! Moja ulubiona!
– Die siebtes. Wenn es weiter geht, haben wir die unnötige entfernen.
В ушах нарастает шум, прикосновения заставляют дрожать и корчиться от нестерпимой боли. Кричу. Плачу. Люди, я одна из вас! Это начало! Встречайте меня с любовью!
– Gesundes Mädchen, alles in Ordnung.
– Beginnen Sie!
Меня уносят из комнаты. Тепло. Засыпаю. Чужие руки бьют по щекам. Чувствую, что безвозвратно теряю самое близкое и родное.
– Schlafen Sie nicht!
Рядом – каменный человек, ткань с пауком. И Мама. Да, это моя Мама! Здравствуй, Мама! Я – твоя дочь! Где же ты? Почему не возьмешь на руки, не прижмёшь к себе? Холодно. Страшно.
Оглушающая музыка. Мужчина приближается, наклоняет остро-холодное лезвие ножа к моей голове:
– Minna! Seien Sie so hart!
Господи! Ангелы небесные! Защитите! Где моя Мама?
– Blasen! Das Ritual ist vorbei!
Глава 3
15 октября 2009 года. Минск
– Так это вы вчера приходили? – голос хозяйки квартиры шелестел опавшими листьями прошлого века, изредка грассируя на французский манер. – Тогда заберите то, что потеряли, – и протянула фонарик переписчика.
Я молча кивнула.
Молча взяла фонарик.
Слов не было.
Только мысли.
Культурный шок.
Где-то я прочитала, что раз в жизни у каждого человека бывает культурный шок. Это может произойти в художественной галерее, когда смотришь на картины известного автора, или на ярмарке, когда окунаешься в пёстрый поток различных стилей и направлений искусства. Атмосфера спектакля, прочтённая книга, скульптурная композиция вдруг будто взрывают мозг и звучат в душе либо симфонией, либо какофонией звуков и образов. Кому как повезёт.
Нечто подобное испытывала я, находясь в комнате квартиры номер два дома по улице Раковской в центре Минска.
Двадцатый век здесь причудливо переплетался с веком девятнадцатым, предлагая неискушённому взгляду своеобразный "микс". В центре небольшой комнаты на круглом столе, застланном зелёной кружевной скатертью, стоял огромный самовар. Тускло блестел начищенной медью и ждал гостей.
На покрашенной двери в соседнюю комнату висела одна из копий Дюрера (насколько я поняла, что-то из серии полотен про Деву Марию). Довольно хаотично смотрелись пять керосиновых ламп на заваленном старыми газетами подоконнике и мятый алюминиевый таз у меня под ногами, в котором празднично играла малиновыми красками коробка с кормом "Kitikat".
Пол из простых неокрашенных досок напоминал палубу заброшенного корабля. Под потолком – старинная бронзовая люстра с десятью хрустальными запылившимися ангелами. Шифоньер из красного дерева, белый кухонный буфет, огромное зеркало в простой деревянной раме, кресло с резными подлокотниками в виде львиных голов, продавленная тахта с поцарапанными витыми ножками, четыре простых табуретки и видавшая виды складная шёлковая ширма с японскими веерами – всё это выступало из углов, нависало с потолка и готово было в любой момент рассыпаться и задавить хозяйку грудой обломков.
И кошки. Пять кошек с явным интересом наблюдали за непрошеной гостьей.
– Да, это была я. Извините, если напугала (скорее, сама позорно испугалась). Скажите, вас Мирра Львовна зовут? Андреева Мирра Львовна? Одна тысяча девятьсот семнадцатого года рождения?
– Какая же я древняя. Столько теперь не живут. Да, это я. Простите, а вас как величать прикажете?
Голос её дрожал, иногда прерываясь на полуслове. Появилось странное чувство, будто бы я слушаю старое радио. Радиопостановку по повести Горького "Старуха Изергиль".
– Людмила Михайловна Стаханова. Можно просто Мила.
– Вот и познакомились. Да вы проходите, Мила, в комнату. Присаживайтесь. Вот табуретка. В ногах правды нет.
Странная женщина. По всей видимости, одинокая.
– А вы здесь одна живёте? Почему не уехали вместе со всеми жильцами? Не страшно?
– Девонька! Напугать меня уже нельзя. Не тот возраст, знаете ли, – пожилая дама (язык не поворачивается назвать её старой) дотронулась до моего плеча. – У вас довольно странная сумочка. Теперь такие цвета в моде?
От её руки, тонкой, как ветка ивы, пахло поздней осенью – прелыми листьями и дымом костра.
– Нет, что вы, – я неожиданно покраснела. – Это рабочий портфель. Дело в том, что…
– Извините, вы можете говорить громче? Знаете, дорогая моя, я очень плохо слышу и почти не вижу. Оказывается, так бывает. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую. Живу долго. Не свой век, – она посмотрела в сторону окна. Мутные, с грязными разводами стёкла глухим дребезжанием подтвердили слова хозяйки квартиры. – И я никогда не бываю одна, – мне показалось, что она горько улыбнулась уголками опавших губ. Хотя нет, это была гримаса.
Боли? Страха? Ненависти?