Не то Бен-Атар - тот действительно был так взволнован и счастлив от встречи с любимым племянником, которого его испуганное и встревоженное воображение уже рисовало, упаси Боже, погибшим, раненым или взятым в плен, что его обычная бдительность притуплялась и он изо всех сил старался верить каждому его слову. И дабы укрепить это свое доверие, он принимался, в который уж раз, заинтересованно расспрашивать племянника обо всех знамениях прославленного тысячного года, который, по словам Абулафии, уже нависал над христианским горизонтом, как громадное облако, внутри которого, точно молния, посверкивал большой багровый крест. И хотя до наступления этого года тогда оставалось еще несколько лет, мысли о нем уже затуманивали человеческий разум. Конечно, Абулафия мог бы и сам понять, что тот, кто не воскрес тысячу лет назад, не явится нежданно-негаданно к оставленным людям тысячу лет спустя. А уж евреям в любом случае нечего бояться небесных знамений - ведь им уже с незапамятных времен обещано, что небеса всегда будут на их стороне. Но с другой стороны, небеса небесами, а здесь, на земле, у евреев все же не было полной уверенности, что им удастся успокоить гнев христианских фанатиков, когда те поймут, что так и не удостоились мессианского пиршества, в предвкушении которого усердствовали все эти годы. И потому, когда Абулафия рассказывал им, какой суеверный страх нарастает в душах христиан по мере приближения их тысячелетия, Бен-Атар, слегка поглаживая плечо Абу-Лутфи, сдвинувшегося к этому времени чуть не прямо на угли костра, не переставал дивиться и радоваться тому, насколько проще евреям с исмаилитами. Ведь куда раньше, чем наступит тысячный год со дня рождения их Магомета, этого Пророка магометан уже предварят и еврейский мессия из дома Иосифа, и еврейский мессия из дома Давида, которые укажут каждому сомнительному пророку, что христианскому, что мусульманскому, истинно подобающее ему место. А что до Абулафии, то, заботясь о его безопасности, Бен-Атар советовал ему еще до наступления тысячелетия уйти из христианских земель, перебраться назад через границу, разделяющую земли двух великих вер, и обосноваться вблизи постоялого двора Бенвенисти, куда он, Бен-Атар, перевезет к тому времени его несчастную дочь с ее нянькой, чтобы они вместе пережили тысячный год в кругу тех, кто ведет счет годам иначе, чем христиане. Ведь кто знает, не станется ли так, что странный вид этой девочки (которую Бен-Атар, правда, и сам не видел уже добрых семь лет) вызовет вдруг недобрые мысли у тех христиан, которым взбредет в голову в этот священный для них год окончательно очистить мир от всякой чертовщины и бесовства.
Но все эти мысли Бен-Атар формулировал весьма осторожно, чтобы, упаси Боже, не задеть любимого племянника. И хотя в свое время он был чуть ли не первым, кто различил "неправильное" лицо того младенца, который родился у его племянника за тринадцать лет до грозного тысячелетия, он никогда не осмеливался, даже про себя, каким бы то ни было намеком связать эту девочку с миром нечистой силы. А сделала это впервые как раз ее красавица мать, покойная жена Абулафии, которая в порыве отчаянной душевной смелости сама поспешила прозвать рожденного ею ребенка своей "маленькой ведьмочкой" и даже своей "порченой", чтобы этим предварить дурные мысли других людей и тем самым, быть может, такие мысли и слова обезвредить. Ибо несчастная женщина полагала, что таким способом она докажет своей семье и друзьям, что нисколько не страшится несчастного ребенка и даже, возможно, видит в странности своей девочки некий насмешливый дар небес, посланный ей, ее матери, во испытание.
И наверно, по той же причине она не только не давала себе труда скрывать от людей свою девочку с ее выпученными глазками и узеньким лбом, но, напротив, ходила с ней повсюду, укутав ее в блестящую шелковую накидку, украшенную разноцветными лентами, как будто хотела, чтобы все ее родственники и подруги тоже участвовали в том испытании, которое учинил ей Господь. Но какой же человек, как он ни старайся, мог бы порадоваться, глядя на эту порченую малышку, которая к тому же то и дело, безо всякой причины, заходилась тяжелым, унылым, надрывающим сердце плачем? Но уж совсем безо всякой радости относилась к ребенку невестки ее свекровь, мать Абулафии и старшая сестра Бен-Атара, - эта вообще приходила в мрачное отчаяние, как только видела свою порченую внучку, которую невестка, как на грех, приносила к ней чуть не каждый день, чтобы показать, как растет и развивается ее ребенок. Вскоре от Абулафии решительно потребовали вмешаться и прекратить эти бурные попытки его жены превратить несчастного ребенка в орудие для проверки мира на человечность. А поскольку Абулафия никак не решался употребить свою супружескую власть и запретить жене повсюду расхаживать с ребенком, а уж тем более - чуть не ежедневно приходить к его матери, то однажды он попросту запер ее дома, за железной дверью, когда отправился поутру в небольшую синагогу Бен-Гиата, где обычно украшал своим дивным голосом утреннюю молитву перед тем, как отправиться на службу в лавку дяди Бен-Атара. Вначале он сожалел о содеянном, потом решил, что у жены хватит ума самой освободиться из заточения, а под конец, в суетных заботах дня, попросту забыл всю эту историю. Но, вернувшись вечером домой, он обнаружил дверь запертой, девочку - спящей, а красивое лицо жены - побледневшим и погруженным в тихую печаль. Ночью она встала перед ним на колени и пообещала, что больше никогда не станет поступать ему наперекор и не будет приносить ребенка в дом его матери, но и его попросила поклясться, что он больше никогда не запрет ее одну с ребенком в доме, - и Абулафия внял ее мольбе.
Поэтому никто и ни за что не мог бы догадаться, что задумала эта несчастная мать, когда на следующий день, незадолго до послеполуденной молитвы, появилась с младенцем на руках в лавке Бен-Атара и попросила мужа ненадолго присмотреть за этим порождением чресел его, пока она сходит на базарную площадь поискать себе новые амулеты у пришедших из пустыни кочевников, - быть может, эти амулеты помогут снять с их девочки сглаз, и порчу, и наговор. Но Абулафия вскоре снова собрался, как обычно, в синагогу Бен-Гиата, чтобы усладить молящимся послеполуденную и вечернюю молитвы, и потому попросил дядю Бен-Атара присмотреть за свертком, лежавшим на рулонах ткани, пока не вернется жена. Та, однако, не торопилась возвращаться. Поначалу она действительно направилась к городским воротам и покрутилась там среди пришедших из далекой Сахары кочевников, но уродливые, покрытые шерстью амулеты этих язычников так испугали ее, что она даже не решилась к ним прикоснуться. Зато ей почему-то приглянулась старая рыболовная удочка, сделанная из слоновьего хвоста, и, купив ее, она быстрым шагом вышла за городскую стену на берег моря, как будто намереваясь наловить свежей рыбы. В это сумеречное время у моря не было ни единой живой души, кроме старого рыбака-мусульманина, который, увидев ее, весьма удивился - ведь не так уж часто на танжерском берегу появляется одинокая женщина, тем более еврейка, да еще с удочкой в руках. Поэтому, когда она обратилась к нему с просьбой показать, как наживить удочку и забросить ее в воду, он сначала побоялся с ней связываться, но, поскольку она была очень мила и привлекательна, ей трудно было отказать, и вот, получив от него наконец нужные наставления, она сняла сандалии, сбросила накидку и, забравшись на одну из скал, устроилась там, забросив удочку в беспокойные морские волны, которые то и дело обрушивались на скалу и окатывали ее свирепой пеной. Ей повезло - она почти сразу вытащила довольно большую рыбину и, возбужденная неожиданным успехом, наотрез отказалась от предложения старика мусульманина покинуть берег, уже едва различимый к этому времени в багровом свете заходящего солнца, так что рыбак, заподозрив неладное, начал торопливо думать, как же ему поступить - то ли остаться приглядывать за нею, то ли поспешить в город, чтобы известить тех людей, которые уже наверняка ее ищут. Но когда тьма окончательно сгустилась и силуэт на скале совсем затерялся во мраке ночи, рыбак испугался, что если с ней что-то случится, то подозрение может пасть на него самого, и заторопился в город сообщить о ней кому-нибудь из евреев. Сразу же у городских ворот он натолкнулся на Абулафию, Бен-Атара и нескольких евреев из ешивы Бен-Гиата, которые действительно искали пропавшую женщину, но когда рыбак привел их к той скале, где он ее оставил, там уже не было никого и ничего - кроме удочки, торчавшей в одной из расщелин. Вначале Абулафия набросился на рыбака, требуя арестовать и допросить его, чтобы извлечь из него всю правду, но позже, когда прилив выбросил на берег тело его жены и оказалось, что ее руки и ноги связаны теми разноцветными лентами, которыми она всегда украшала свою дочь, все сразу же поняли, что никто не коснулся ее с дурными намерениями и что она сама покончила с собой.