VII
Вихров, разувшись, лежал под поветью большого двора на охапке стружек, прикрытых попоной, и молча слушал Харламова, который, присев на снятый передок брички, рассказывал ему по его просьбе о том, как Буденный формировал первый партизанский отрад.
- Семен Михайлович прошлый год нам это самое место показывал, - говорил Харламов. - Он сам из станицы Платовской . Там как раз посередь станицы на горке церковь стоит, а внизу балочка с ключевым колодцем. В этой балочке они и собирались. А было это дело так. В революцию Семен Михайлович как с фронта пришел, так с Городовиковым, с Никифоровым, да и с другими товарищами начал устанавливать в станицах советскую власть.
- Значит, они с Городовиковым давно знакомы? - спросил Вихров.
- А как же! Со старой службы. Семен Михайлович ить редкой душевности человек. При старом режиме с киргизом аль с калмыком русский редко дружил. При царе буржуи одних на других натравляли, чтобы самим у власти удержаться. Да вот бывало пригонят на службу молодых калмыков. Мы в лагерях вместе стояли. И такая над ними издевка шла - не дай и не приведи. Бывало вахмистр шумнет казакам: ночью, мол, тревога - сполох. Ну, казаки сейчас мелу достанут, разведут на воде и ночью так калмыцких коней распишут - днем не признаешь. Которому лысину во весь лоб, которому ноги, которую в пегую выкрасят. Чуть свет - тревога! Калмыки за седла и на коновязь к коням. Мать честная! Куда кони делись? Одни чужие стоят. Лысые да пегие. Смятенье, шум, крик, кутерьма. Есаул и сотник в голос кричат, чужих родителей поминают, вахмистр кулаками сучит. А кто виноватый?.. Вот какие были дела. Одно издевательство.
Харламов свернул папироску, закурил и, с шумом выпустив дым, продолжал:
- Ну, стал быть, советскую власть установили, стали в Великокняжеской отряды формировать. А тут кадеты со степи тучей навалились и выбили наших. Семен Михайлович ушел на хутор Козюрин. Только слышит, что в Платовскую пришли каратели. Собрал тут Семен Михайлович шесть человек самых отчаянных и подался на Платовскую. Приходят ночью в ту самую балочку, что я говорил, схоронились, а сами разведку послали. Сидят, стал быть, ждут. А ночь темная-темная. Да и туман поднялся. Дело-то в феврале было. Только слышат - шаги! Кто такой? А это разведка вернулась и докладывает: так, мол, и так, в станице карательный отряд - две сотни калмыков и сотня белых казаков с орудиями, с пулеметами. Арестованные жители и средь их родной отец Семена Михайловича заперты под караулом при станичном правлении. Там же и белогвардейский штаб с большой охраной.
- Семен Михайлович подумал, ус покрутил и гутарит: "Ну что, ребята, будем делать? По-моему, атаковать надо". Тут один с них уж на что отчаянный был человек, а оробел: "Как же так атаковать? Их триста человек вооруженных, а нас семеро с голыми руками?" У них на всех одна винтовка была и наган у Семена Михайловича, а остальные с кольями - чекмарями по-нашему, - пояснил Харламов. - А Семен Михайлович усмехнулся и гутарит: "Ничего, ребята, бодрись. Мы их на испуг возьмем". Хорошо. Вот они и подались ползунком до правления. А тут совсем темно стало. Ветер поднялся. Только видят, как у правления фонарик качается. Подобрались они за стодол. Глядят: у крыльца две орудии стоят. Вот тот, что попервам оробел, и гутарит: "А что, ребята, если эта орудия залобовать да по правлению гранатой вдарить?" А Семен Михайлович: "Тю, чудак, там же наши сидят". И вдруг слышат - шумит что-то. А это наших на расстрел выводят. Человек тридцать. С ними конвой. Калмыки. Много. Взвод или поболей того. Ну, что будешь делать? Надо же своих выручать. Эх, была не была! Подпустил их Семен Михайлович поближе да как крикнет: "Ура!" Да на них. Наши в колья. А пленные видят: помощь - да на конвойных. Те спохватиться не успели, как их обезоружили. И стало у Семена Михайловича разом сорок бойцов. Сила! Зараз окружили правление и начали бой. Короче сказать, к свету Семен Михайлович забрал и пушки и пулеметы, винтовок триста штук и сотни полторы подседланных коней.
- Вот это ловко! - не утерпел Вихров, с восторгом глядя на Харламова. - Верно говорится, что смелость города берет.
- Семен Михайлович… это такой… - подхватил Харламов. - Да… Ну, а тут и наш отряд подошел, товарища Никифорова. Триста пеших и шестьдесят конных. Я в том отряде служил. Соединились. Семена Михайловича выбрали командиром. Так дело и пошло. Потом стали полком, дивизией, корпусом. А прошлый год, как в Донбасс шли, товарищ Сталин нам Конную армию сорганизовал. Вот и вся наша история, - закончил Харламов, выбивая ладонью из самодельного мундштука и старательно затаптывая ногой тлевший окурок.
- А Городовиков, он откуда? - после недолгого молчания спросил Вихров.
- С Великокняжеской , - ответил Харламов. - Я его родину хорошо знаю. Сбочь правления небольшой такой домишко стоит. Он, Ока Иванович, свою похождению нам рассказывал, когда еще я в четвертой дивизии служил. Жизнь у него тоже несладкая была. Смолоду скот пас. Ну, а как срок вышел, на службу пошел. Там его вскорости за лихость в учебную команду определили… Вы, товарищ командир, не видали, как он рубает? Нет? У нас во всей армии таких рубак нет, кроме Семена Михайловича… С винтовки на коне с полного намета на триста шагов без промаха бьет. Уж и ловок! А главное, смелый. В каком хочь бою голову не теряет. Одного - туда, другого - сюда. Разом распорядится. Такой уж талант ему дан. А другой командир, смотришь, ученый, все науки прошел, а как снаряд возле вдарит, так у него вся его ученость в пятки ушла. Что с этого толку! Так, видимость одна. Да вот под Майкопом, как кадеты драпали, к нам одного такого прислали. Весь в сумках, бинокль, наган. Гордый. С бойцами слова не погутарит. А как на нас кадеты в атаку пошли, он поперед полка выехал, с лица сменился, ажник белей бумаги стал, и спрашивает: "А что, шестьдесят первый полк, сумеете пойти в атаку?" Это он нас, буденновцев, спрашивает! И откуда такая чуда взялась? Говорили: Троцкий прислал. Да, спрашивает он нас, а нам, конечно, смешно. Ну, тут комиссар не стерпел, вперед выскочил, палашом махнул: "В атаку! За мной!.." Ну, кадетов мы, конечно, разбили, а этого командира товарищ Ворошилов в тот же день до себя вытребовал, и с тех пор мы его не видали…
Харламов замолчал, свернул новую папироску и, закурив, начал рассказывать о боях на Южном фронте.
Кроме них и двух лошадей, мерно похрустывавших сено, под поветью находились старый трубач Климов и лекпом Кузьмич, преисполненный собственного достоинства, полный, важный человек с толстыми и красными до блеска щеками. Они служили вместе уже несколько лет, очень уважали друг друга, с подчеркнутой вежливостью величали один другого по имени и отчеству и были неизменно на "вы". Конечно, Кузьмич, как всякий уважающий себя лекпом, считал себя человеком науки и иногда принимал покровительственный тон в отношении Климова, но старый трубач, посмеиваясь в душе, никогда, даже в минуту ссоры, - а это случалось, - не показывал виду, что не признает над собой его превосходства. Для более полной характеристики Кузьмича необходимо добавить, что лекпом любил прихвастнуть, а кроме того, отличаясь медлительностью, весьма последовательно придерживался двух придуманных им самим правил: "Работа не волк - в лес не убежит" и "Не делай сам того, что можешь свалить на другого". В общем же оба они были веселые, общительные люди и, несмотря на известные слабости, пользовались в эскадроне большим уважением.
Харламов кончил рассказывать и, вынув иглу с ниткой из-за борта буденовки, начал прикреплять новый алый бант к гимнастерке.
- Товарищ Харламов, почему это нашего лекпома бойцы доктором называют? - поинтересовался Вихров, косясь на друзей, которые мирно беседовали, развалившись на сене.
Харламов усмехнулся.
- Дюже уважает он это. Его салом не корми, а доктором называй… Я вначале не знал и по нечаянности его оконфузил. Раз захожу в лазарет, живот у меня болел, гляжу: сидит он с важным видом. Толстый, гладкий, с лица дюже красный. Ажник на самого генерала шибается. Руки на животе держит, строгость в глазах и прочее. А в уголке за столиком такой это маленький, чухлый человек; ну я, конечно дело, даже и подумать не мог, что этот человек и был сам доктор… Поглядел я на них и думаю: "Толстый не иначе, как доктор, а щупленький - санитар". Подхожу к Кузьмичу по всем правилам, каблучками щелкнул и рапортую: товарищ доктор, красноармеец такой-то, так, мол, и так. А ему ведь неловко, что я его при враче доктором обозвал. Он молчком так это бровью в сторону врача шевельнул и, не разминая рук, большим пальцем на него кивает. "Ну, - думаю, - доктор важный, не хочет сам со мной заниматься - к санитару посылает". Подхожу до того, до маленького, и гутарю: "К тебе послал". А он ко мне так это вежливо: снимите, мол, пожалуйста, товарищ, рубашку. И аккурат входит командир полка. Кузьмич наш как вскочит…
- Что это ты там врешь? - раздался вдруг басовитый голос лекпома.
- А я, товарищ доктор, за Таганрог рассказываю, - не сморгнув, сказал Харламов.
- Меня-то чего поминал? - приподнимаясь на локте и сердито сдвинув широкие брови, грозно спросил лекпом.
- Вот я и рассказываю, как вы ударили гранатой в самую гущу.
- А-а! Да, да… Это факт… Было дело такое, - успокоился Кузьмич, повертываясь к Климову и продолжая прерванную беседу.
Вдруг Харламов нагнулся и носком сапога стал копать в стружках.
- Эх, хозяевать не научились, - сказал он с неодобрением в голосе. - Видать, дюже богато живут.
- А что там? - спросил Вихров.